Как росли мальчишки - [29]
Мы чуть ли не всем классом бросались к двери. А те, кто оставался за партами, замирали и растерянно смотрели на неё. Из учительской, конечно, прибегал кто-нибудь из учителей или завуч — кто был свободным от уроков. И все они обычно попрекали Марию Ароровну, что гробит она себя. И советовали отдохнуть. Но она пила из стакана воду и отрицательно качала головой…
— У меня нет иного выхода, — шёпотом признавалась она. — А лишний день никого не устроит.
И, обессиленная и качающаяся, снова поднималась со стула и продолжала урок.
Однажды она села прямо на пол: у неё не хватало сил, чтобы дойти до стула и попросить воды. Она смотрела на нас виноватыми глазами и молчала. А потом стало очень много свободных дней, и второй «Б», никто не учил. Мы слонялись по коридору, иногда подслушивали под окнами учительской. Нас всех интересовал вопрос: что с ней? Директор хлопотал о каком-то дополнительном пайке для Марии Ароровны и ходил грустный и подавленный.
И завуч однажды сказала:
— Всё, Усман больше уже не встанет.
Учителя, что сидели в учительской, разволновались: всем стало душно, и кто-то раскрыл настежь окна и двери. Историк Фёдор Иванович грубо вслух ругал фашистов.
А судьба нашей первой учительницы была такова.
Её освободили под Минском из гетто партизаны, потом самолётом она была вывезена в тыл среди немногих, кто уцелел. Всё-таки какой-то фашист успел отбить ей прикладом печень. Уроки она вела уже будучи инвалидом.
После первомайского праздника нас собрали и почти всем классом повели к ней. Исполнили последнюю просьбу учительницы. Мария Ароровна уже выписалась из больницы и лежала дома в своей тесной комнатке.
Мы обступили её кровать, застеленную всю белым. Из-под простыни выглядывала одна голова с пепельной сединой и жёлтым осунувшимся лицом.
Но чёрные глаза искрились: Мария Ароровна была несказанно рада нам. Она улыбалась бескровными сухими губами и тихо говорила:
— Дорогие мои, глупенькие… Как хорошо, что вы пришли.
Потом она долго молчала — набиралась сил, и голос её стал ещё тише. И какой-то просящий:
— Новую учительницу слушайтесь… Учитесь хорошо…
У нас ещё не было новой учительницы, и потому Лёнька спросил:
— А вы что, разве не будете, нас учить?
Мария Ароровна ничего не ответила, только глаза её вдруг наполнились слезами.
Впрочем, тогда мы не знали, что она через день умрёт, что мы всем классом пойдём её хоронить — и этот день запомнится, как осколок в душе.
А в сентябре директор Валентин Иванович, или «Шныр», как мы его за глаза прозвали, привёл к нам в класс эту самую фронтовичку Ирину Павловну.
Директора мы так прозвали за то, что он всегда выслеживал нас, если мы куда-нибудь прятались, чтобы покурить. И отнимал у нас табак. А курили тогда все — и старшеклассники, и маленькие, это мы. После курева не так здорово хотелось есть.
Ещё это было модно. Помню, даже Лёнькина мать как-то сказала: «Пахнет от них табаком, как от мужиков…». И это нам льстило.
Директор и учителя боролись с этим злом. Но последние считались неопасными противниками. Лишь Валентин Иванович очень уж проворным был. Ещё ростом маленький, точно специально, чтобы не замечали мы его. И одевался, как школьник. И все наши потайные местечки знал и выкраивал время на обход.
Поймав нас с самокрутками, дотошно объяснял, какой вред истощённым детям приносит никотин, что мы расти не будем, наживём болезнь.
Впрочем, если бы мы понимали, что нам хотят добра…
А в тот день Валентин Иванович привёл её, фронтовичку, и сказал:
— Вот вам, дети, новая учительница. Прошу любить и жаловать.
И тут же он поведал, что она была на фронте, что лётчица, что зовут её Ирина Павловна.
Новая учительница стояла рядом и неловко улыбалась, и краснела до самых ушей. Когда Валентин Иванович ушёл, тихо скрипнув дверью, она ещё с минуту не могла вымолвить ни слова, только покашливала, а мы тоже во все глаза смотрели на неё и молчали. Лишь только одно сообщение, что она фронтовичка, нас ошеломило. Да и сама она, молодая и сильная, с курчавой каштановой головой, с задорными и словно подсинёнными глазами, произвела на нас доброе впечатление.
И Колька Грач прошептал:
— Что надо женщина!
Но в то же время волею злой судьбы она, молодая и сильная, была поставлена на место Марии Ароровны, нашей маленькой худенькой учительницы, которую мы так любили и которую никак не могли забыть. И одно лишь то, что она молодая и сильная, вдруг показалось нам обидным. Глупо, конечно, но что поделаешь с ребячьей душой.
К тому же она сама подлила масла в огонь.
Прошлась между рядами парт в своём зелёном платье, точно пробуя на скрип хромовые сапоги. И когда вернулась снова к столу, лицо её уже не заливала краска, а подсинённые глаза были не задорными, а строгими. И смотрели на нас в упор. И недружелюбно.
— Отныне прошу запомнить: дисциплина у меня в классе будет железная, — отчеканила она.
Мы все притихли, только Лёнька хихикнул. Она резко повернулась к нему.
— Повторяю — железная. Кто не будет подчиняться — встанет к стенке. Возле доски…
И она показала загорелым пальцем на место между классной доской и дверью.
— И-и стрелять б-будете? — как-то несмело и без иронии спросил Слава Рагутенко. Мы сразу и не поняли его, но Слава был в оккупации, и для него слово «к стенке» имело двоякое значение. Учительница смерила его взглядом.
