Как росли мальчишки - [28]

В Граче осколков было больше: угодили они ему в темя, в руки, в ноги и в грудь, но ранения были наружные, лёгкие. Грачу наложили с десяток швов, начиная с головы и кончая ступнёй. На правой руке отняли раздроблённый указательный палец. А левая была как белое бревно — в гипсе. И лежала с ним рядом на кровати, словно чужая, и Кольке не велели ею шевелить.

Когда я пришёл к Грачу через три дня, мне, как большому, дали белый халат и впустили в палату.

Колька встретил меня грустной улыбкой.

— Всего заштопали, словно старый чулок, — сказал он.

— Болит? — спросил я и кивнул на гипс.

— Болит и чешется.

Грач поморщился.

— Ещё скучно тут. Лежишь, как труп, и только глазами хлопаешь. А с Валькой как? — спросил он.

— Вроде бы ничего. Анна Ивановна около неё день и ночь дежурит — теперь уж выходят.

— А знаешь что? — Грач вздохнул, задумался. — Мне тут рассказали. Ведь у самой Анны Ивановны детишек разбомбили. В поезде. Фашисты. А мальчика тоже звали Колькой, а девочку — Танечкой. И были они такие же, ну, ровесники нам.

Я сидел на больничном табурете и не мог представить, какие они из себя, этот мальчик и девочка. А представить их очень хотелось.

Потом вдруг над моей головой засвистели бомбы и начали рваться: совсем рядом, совсем как в кино.

И когда рассеялся дым и растаяли огромные, по кулаку, искры, я увидел перед собой Анну Ивановну в шапочке и с белой марлевой повязкой на лице — одни только серые глаза и брови.

— Сделаем всё возможное, — говорила она сквозь марлю. — И торопила: — Быстро! Быстро!

Странно, в думах всё повторялось.

И зашагала туда, в хирургический кабинет, в самый конец коридора.

И вот Грач лежит в этих швах и гипсе.

И Валька будет жить.

А тех, мальчика и девочки, уже не будет. И я даже не мог представить их лиц.

Меня вывел из задумчивости Колька.

— Эх, Малышка, — выдохнул он. — Почему мы такими были? Ну, балбесами.

Я посмотрел в его осунувшееся под бинтами лицо — на миг мне даже показалось, что Грач состарился лет на десять.

— Вылечусь, — протянул он, — всё будет по-другому. Как надо, будет. Вот увидишь.

Подарок

Сегодня у учительницы Ирины Павловны день рождения. Мы все трое, да не только мы, приглашены к ней на квартиру. Лёнька несёт завёрнутую в газету трофейную статуэтку — подарок. Эту статуэтку привёз из Германии его отчим.

Впрочем, не совсем она трофейная, так как Лёнькин отчим не воевал. Он ездил в Германию уже после войны по делам, а статуэтку, наверное, купил. И оттого, что она не памятный трофей и не сувенир, Лёньке немного обидно.

Но статуэтка что надо: белый мраморный мальчик бежит и несёт в руке факел. И языки огня рубиновые. А у нас с Грачом пока что ничего нет.

Моя мать дала мне пять рублей, у Кольки была трёшница. Потом ещё я расколол копилку — пёстрого облезлого кота и высыпал рубля два мелочи. Совсем даже небогато. Втайне, конечно, ругал себя за то, что при помощи ножа выуживал из копилки монеты то на конфетку, то на курево. Теперь же капиталу в копилке — одна медь: пятаки, копейки. Но и на том коту спасибо — всё-таки на двоих получилась десятка и кое-что можно купить.

Мы разменяли пятёрку, трёшницу и мелочь на одну бумажку в хлебном Магазине и пошли в «Промтовары».

Всё-таки одна десятирублёвая бумажка — это поприличней. И совсем новая. И с Лениным. Это уже деньги. Я хрустел ею в кармане и боялся, как бы не выронить. Тогда хоть пропадай.

Ирина Павловна — такой человек, и подарок ей надо купить обязательно. Хоть расшибиться, но купить. Я вспомнил, как она впервые пришла к нам в класс. Вообще на учителей нам везло.

Сначала, ещё с сорок второго, нас учила в первом классе Мария Ароровна Усман. Это была очень добрая и очень худая черноглазая женщина. А волосы у неё казались пепельно-седыми и не оттого, что она старая. Скорее она была даже молодой, по крайней мере, моложе наших матерей. Да и голос у неё был какой-то девичий, радостный. Я помню её широкую улыбку, когда она что-нибудь замечала. И слова её звучали необычно даже в самом простом.

— Ребята, смотрите, какой сегодня день! Как много солнца!

Мы в первом классе были ещё глупые и растерянно хлопали ресницами. И удивлялись, почему она так говорит. Ведь солнце-то всегда одно. Ещё она любила играть с нами в игры, на уроках физкультуры водила в осенний лес. И опять шутила, что ходим мы «по золоту». И собирала с нами листья, особенно багряные звёзды клёна, и ей казалось, что нападали они с неба.

Когда мы уходили из школы, Грач, улыбаясь, говорил про Марию Ароровну:

— Чудная она! Но не сердится. И не ругается, даже если волынишь.

Но мы её почему-то слушались. И другие учителя, и директор уважали Марию Ароровну, и в нашей школе появилась летучая фраза, что у Усман есть к детям ключик. Я отроду любопытный. И однажды на вешалке облазил все карманы её пальто. И нашёл. Обычный дверной ключ. Мне казалось, что это он самый. Я затаённо шептал ребятам, что видел и что ключ заколдованный — и это заметно.

А весной, в сорок четвёртом, когда мы заканчивали второй класс, Марии Ароровне стало плохо. Она ещё больше похудела и на уроках иногда обессиленно падала на стул и роняла на грудь голову.

— Воды… Принесите, ребята, воды из учительской, — просила она.