Как на Дерибасовской угол Ришельевской - [73]

«Да, как мы тогда не поломали ноги? — еще раз спросил себя старик Гасанов и почувствовал, будто ему в солнечное сплетение вбили раскаленный гвоздь. — А Сашок так и не встретился с Нелькой-скрипачкой. Нас после госпиталя бросили в Севастополь. А Нелю повесили немцы».

— Что с тобой, Абраша? — спросил Коробов, сжав металлическими зубами мундштук очередной папироски.

— Изжога замучила, — честно признался Гасанов.

— Не бери дурного в голову, уедешь и твоей изжоге будет кадухис на живот, — успокоил его Коробов. — Вон Илюшка Кацман здесь с язвой двадцать лет сидел на кашке, а в Америке жрал соленую селедку на третий день после операции.

— Если честно, Сашок, мне так хочется ехать, как тебе танцевать польку-бабочку, — борясь с изжогой, сказал Га-санов, а потом понял, что ляпнул лишнего. На протезе не сильно разгонишься в польке-бабочке, хотя когда-то Сашка танцевал — будь здоров. Он вернулся с войны на своих двоих, а ногу потерял, когда пытался бежать из Нижнетагильского лагеря в пятьдесят втором, после выстрела так и не понюхавшего войны ворошиловского стрелка из охраны.

— У меня тоже иногда жжет, — не обратил внимание на бестактность Гасанова еще более бестактный Коробов, — моя Манька ноет, чтоб я бросал курить. Но я в этой собачьей будке сижу только, чтоб доставать папиросы. Если брошу курить, какой придурок будет здесь сидеть за эти гроши?

— Наверное, она где-то права, — не согласился с приятелем Гасанов.

— А, ты еще пельку будешь открывать, — озлобился Коробов, — мало мне моей мулатки Маньки. Ты знаешь, что жена моя мулатка? Чтоб мне с носом быть, как это правда: белая женщина с черным ртом. Забодала. Престала без копейки денег — бросай курить. И самое смешное, Абраша, что я таки да решил бросить. А чего не бросить, если нас уже заставляли бросать пить. И постепенно отучают даже жрать. Потаскала она меня в медкооператив, черт его знает как зовут, словом «Шлях до гроба». Не успел зайти — уже семь пейсят содрали. Такими темпами лечить от денег будут — поневоле бросишь. Захожу в кабинет, сидит багровый дядя. В белом халате, сука, как парикмахер. И делает вид улыбки между бровями и кадыком. И никакой истории не пишет. И мне, как пацану дурному, лепит «Как мы себя чувствуем?» Тут у меня жопа не выдержала, регулярно, отвечаю ему, рванул на себя дверь и больше там не показывался. Так что курить я не бросил. А когда ты едешь? — неожиданно закончил киоскер.

— Скоро, Сашок, скоро, — печально ответил старик Гасанов.

— Да, все как в старом анекдоте, — покачал головой Коробов, — «Не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо».

— Да не хочу я ехать, — словно выдохнул из себя приступ изжоги старик Гасанов.

— Я знаю, — печально ответил ему весельчак Коробов, — это же горе, что уезжают те, кто целовал камни города в сорок четвертом. А с другой стороны, сотни тысяч людей были бы рады поменяться с тобой местами.

— Ага, — кивнул головой в знак согласия Гасанов, — раньше мне в очереди в молочной кричали с ненавистью «Если тебе чего-то не нравится, ехай в свой Израиль». А теперь это же кричат, только с завистью.

— Ехай, Абрашка, — с деланным весельем успокоил его Коробов, — там ты хоть по-человечески сможешь примерять на себя деревянный бушлат. Нам здесь этого явно не грозит.

— Слушай, Сашок, — неожиданно для самого себя спросил старик Гасанов, — а вот ты бы уехал?

— А кто меня выпустит? — вопросом на вопрос, как и положено одесситу, ответил киоскер. — Нет, Абраша, я бы не уехал. И так все уехали. Должен же кто-то остаться. Ты — совсем другое дело. У тебя все твои давно там. Да что говорить, когда у тебе билеты на кармане…

— Сашок, ну скажи мне, ради Бога, ну почему человек не может нормально жить там, где он родился? — прошептал Гасанов.

— Не строй из себя психа, — успокоил его Коробов, — у тебе еще есть выбор. У других его нет. Отвальная будет?

— Конечно, — машинально ответил старик Гасанов и с ужасом понял, что кроме оставшихся в Одессе соседей и Коробова ему некого звать на отвальную встречу. Все уехали. Кто не уехал — просто умер. Он уже года два не бывал в гостях, и к ним в дом давным-давно не приходили, как бывало когда-то. И они с Аней как-то незаметно перестали отмечать семейные праздники, потому что звать на них стало некого.

Белочка тихо поскуливала у ноги Гасанова.

— Идем, идем, Белочка. Сашок, у тебя нет конверта для заграницы?

— Ты что, с трансформаторной будки посыпался? Это же сейчас большой дефицит, — задумчиво сказал киоскер Коробов, прикуривая очередную папироску. — Стой назад. Вот, возьми из моих личных запасов.

— А зачем тебе эти конверты? — спросил старик Гасанов Коробова.

— Тебе писать, шоб там с тоски раньше времени не отбросил копыта, — буркнул Коробов, — буду за Белочку сообщать.

Если не считать жены, Белочка оставалась последней жизненной привязанностью Гасанова. Он никогда и никому бы не признался, что она стала для него чем-то вроде младшего ребенка. Но Белочку не выпускали, несмотря на то, что Гасанов предлагал купить ей билет, как для человека и за те же деньги. И даже полностью заплатить за то, чтобы ее лишили советского гражданства. Белочка, словно что-то чувствуя, отвернулась от старика Гасанова, который с трудом пригнулся, чтобы ее погладить. Он возвращался домой. Белочка забежала вперед и обвернула поводок вокруг ноги Гасанова. Старик Гасанов повернулся, чтобы высвободить поводок и заметил, как несгибаемый весельчак Коробов вытирал рукой глаза.