Как на Дерибасовской угол Ришельевской - [74]

Дома Белочка с аппетитом ела куриную грудинку, старик Гасанов с отвращением жевал докторскую колбасу, которую можно было считать колбасой только потому, что она так называлась.

— Аня, — обратился к жене Гасанов, после того, как Белочка уснула, — я не хочу ехать.

Старик Гасанов прекратил эти разговоры в присутствии Белочки давно. Собачка, словно понимала, о чем заходила речь, она начинала прерывисто лаять, а потом отходила в сторону, ложилась мордой к стене. И старик Гасанов решил лишний раз не травмировать психику животного за счет жены.

— Слушай, Абрам, ты мне уже сидишь в печенке, — спокойно ответила его Аня, — ты же не человек, а самый настоящий плач Израиля. Ты здесь вкалывал, как ломовая лошадь всю жизнь и ставил голову, чтобы не помереть с голоду. И теперь мы имеем вдвоем двести сорок рублей пенсии. С такими деньгами не то, что по миру, по помойке ходить нужно. И что, мы делаемся моложе? Завтра тебя прикрутит — так здесь даже лекарств элементарных нет. У нас с тобой осталось восемь тысяч. Когда-то я думала, что мы будем докладывать до пенсии и нам на все хватит, проживи мы до ста лет. А теперь нам этого не хватит даже на похороны. А как люди живут там? Ира уже получила восьмую программу. Возле ее дома небольшой гастроном, так она за два года еще не все из него попробовала. И когда она сдавала анализы, так за ней из больницы присылали машину. Бесплатно. А у нас наших сбережений только и хватит, чтоб до кладбища доехать. Если мы останемся здесь, счастливым будет тот, кто из нас умрет первым. Так что не будь мишигене, не грызи себя и меня. Ты посмотри, кто остался в нашем дворе. Все уехали. Остались пока только мы и Гершфельды. Но они уже полгода в компьютере, тоже уедут…

— Первая посылка Белочке, — резко оборвал супругу старик Гасанов.

— Конечно, конечно, — с радостью согласилась Аня, не представляя себе, кому он может послать вторую посылку, учитывая, что предпоследний год Гасанов ходил на вокзал, как на работу.

За день до того, как замусоленный тепловоз рванул вагон с Гасановыми по направлению к Москве, старик с громадной охапкой цветов побывал на еврейском кладбище. Он не был на этом кладбище давно, и поэтому пытался вспомнить, где лежат его друзья и близкие. Кого-то находил, кого-то нет. И с горечью подумал, что через пару лет на это кладбище уже не будет приходить. Он остановился у семейной могилы Вайштоков. За оградой еще было свободное место. Старик Гасанов вспомнил, как брякнула жена Вайштока, когда он хоронил отца: «Тут и тебе места хватит». Хватит-то хватит, но на этом кладбище Вайштоку не лежать. В самом деле, не станут же его дети тащить сюда из Милуоки. И Гасанов положил букет на могилу старого Вайштока, хотя видел его раз в жизни во время похорон.

Уже на выходе, когда у старика Гасанова осталось несколько цветов, он подошел к громадному памятнику братьев Гранатур. Со старшим Гасанов когда-то дружил. Он умер вскоре после отсидки. На памятнике младшего Гранатура был выбит неизвестный специалистам оружейникам пистолет со словами «За что?». Старик Гасанов вспомнил: каменотесам запретили изображать пистолет Макарова. «За что?» Кто сейчас помнит за что? А он знает — за тридцать тысяч. Тридцать тысяч взяли у младшего Гранатура менты, чтобы зять старшего Гранатура получил два года вместо грозящих ему пятнадцати по нашумевшему в свое время делу Плодовощторга. Но он получил не два года, а двенадцать и младшему Гранатуру это не понравилось. Тогда менты во всем обвинили суку-судью и поехали на машине к одному из них домой, чтобы вернуть деньги. Больше живого Гранатура-младшего никто не видел. Его нашли через месяц на поселке Котовского в какой-то траншее, в трубе с прострелянной головой. За что? За тридцать тысяч. Бывало, убивали и за меньшее.

Старик Гасаиов разделил оставшиеся цветы между старшим и младшим братьями, чьи потомки уже никогда не придут на их могилы, и шаркающей походкой, постаревшей на добрый десяток лет, низко сгибая голову, вышел из ворот.

Вечером он зашел в крохотную комнатушку дворника Бондаренко.

— Я вам буду звонить, Лена. Я вас очень прошу…

— Та що вы, Абрам, хиба вы меня не знаете? Не надо цых речей…

И если бы кто-то заглянул в окно дворницкой тем тихим вечером, он бы увидел, как по комнате дворника Бондаренко мечется, не находя себе места, старая толстая собака, и на нее смотрят, не в силах прикрикнуть, два пожилых человека со слезящимися скорее всего из-за яркого света глазами. Потому что дворник Бондаренко никак не могла достать маленькую лампочку.

Три дня дворник Бондаренко уговаривала Белочку:

— Та з'иж ты что-небудь, бисова дытына…

И тяжелой, морщинистой, давным-давно выработанной, ни за что не похожей на женскую, рукой нежно гладила собаку по голове. Белочка ждала хозяина. Она верила, что он вернется. Так уже было, когда хозяин внезапно исчез. Тогда она жила в его квартире, и та же громадная женщина кормила ее и выводила на улицу. Но теперь Белочку почему-то привел сюда сам хозяин, долго гладил ее, скуля почти по-собачьи, а потом ушел, не обернувшись. Это настораживало.

А дворник Бондаренко ласковым голосом уговаривала Белочку: