Как на Дерибасовской угол Ришельевской - [71]

Рассказы по-одесски

Рассказ номер раз Белочка

Старик Гасанов не хотел уезжать. Он просыпался на рассвете, когда утро щебетаньем птиц робко объявляло свои права оцепеневшему городу и тихо, стараясь не разбудить жену, одевался. «Абрам, ты скоро?» — спрашивала его жена, не открывая глаз, когда он брался за дверную ручку. «Скоро, Анечка, скоро», — торопливо отвечал старик и более ласковым голосом добавлял: «Белочка, моя маленькая, пошли гулять».

Белочка была пожилым карликовым японским пинчером, откормленным до средней упитанности одесского младенца. Она тут же, радостно повизгивая, подходила к левой ноге Гасанова, старик, тяжело дыша, одевал на тугую шею собачки ошейник с длинным поводком. И они выходили навстречу утру.

По натруженному за вечер тротуару неторопливо шаркала метлой дворник Бондаренко. У стены дома лежал свернутый змеей старенький шланг, покрытый причудливым узором изоленты.

Таких дворников, как Бондаренко в Одессе уже нет. Потому что дворник Бондаренко не просто каждый день подметала улицу перед домом и за его углом; она еще убирала двор. А затем возвращалась на улицу и задавала ей такой душ, о котором не смел мечтать ни один житель этого старого района после десяти часов утра. Когда наступало лето, в это время прекращалась подача воды. Когда приходила зима, вода поступала регулярно, зато снижалась подача газа. Владения дворника Бондаренко были видны даже без очков на носу; со всех сторон за ними по четко очерченной шлангом границе начинались привычные обрывки газет, плевки и остатки винегрета у стен. Дворник Бондаренко, в отличие от коллег, продолжала работать так, словно только вчера вырвалась из колхоза, получив в придачу к метле крохотную шестиметровую комнатку в большом городе. Тридцать лет пролетели ласковым ветром над тротуаром у этого дома совсем незаметно, дворник Бондаренко состарилась и погрузнела. Кто знает, может быть, выйди она замуж, и тротуар далеко не ежедневно получал гораздо меньшую долю внимания. А так вся ее нерастраченная женская ласка досталась давным-давно нечиненному, постаревшему вместе с ней тротуару, и дворник Бондаренко вкладывала в его чистоту столько же энергии, сколько и много-много лет назад, когда он был совсем юным, ровным, не пепельно-серым, а иссиня-черным, гордо заменившим плиты из итальянской лавы.

— Здрастуйтэ, Абрам, — коротко приветствовала Гасанова дворник Бондаренко. Гасанов старомодным движением снимал с головы шляпу и с печальной улыбкой отвечал:

— С добрым утром, Лена.

Эту шляпу Гасанов носил постоянно, боясь, что коварное солнце захватит врасплох его вместе с гипертонией. Дворник Бондаренко прекращала работу и, опираясь натруженными руками на отполированное, как у флага, древко метлы, спрашивала у пинчера:

— Як дела, Белочка?

За тридцать одесских лет дворник Бондаренко разучилась говорить на своем родном языке, так и не научившись объясняться ни на русском, ни на местном диалекте. Но это не имело значения, потому что люди уходящего поколения еще умеют понимать друг друга сердцами. Что касается Белочки, она различала только интонации голосов, и поэтому, радостно поскуливая, прижималась к мощной ноге дворника, поднимая вверх черные, чуть выпуклые глаза, похожие на когда-то традиционные для Одессы маслины.

— Какие дела, Лена, — говорил за Белочку Гасанов, — опять эти блохи…

— А дэ ж ошейнык? — спрашивала дворник Бондаренко и Гасанов с горечью вздыхал. Год назад из Израиля Белочке выслали ошейник. Потому что с ее блохами не могли справиться ни сам Гасанов, ни отвары из трав дворника Бондаренко, ни умелые действия ветеринара Травкина, не говоря о частных визитах лучшего детского врача города Зильберштейна. Зильберштейн уже уехал, блохи остались, а ошейник так и не дошел до Белочки. Вместо него Гасанов получил сообщение таможни о том, что ошейник пропитан каким-то наркотическим веществом и подлежит уничтожению. В том, что ошейник был уничтожен, Гасанов сильно сомневался. И после этого неожиданно для самого себя он прекратил всякое сопротивление, поняв, что все равно уедет. И купит там Белочке ошейник. Хотя ехать ему не хотелось.

— Нету ошейника, Лена, — вздохнув, отвечал старик Гасанов, — и вряд ли здесь когда-нибудь появится такая радость для собак. Тут о людях… а вы хотите собакам… Хотя человек не животное, ко всему привыкает.

— Колы вы уже? — тихо спросила дворник Бондаренко, и старик Гасанов почувствовал, как невидимые холодные иголки стали царапать его руки.

— Скоро, Лена, ой, как скоро, — просевшим голосом ответил старик Гасанов и посмотрел на окрашенные ранним солнцем листья шелковицы. На это дерево он взбирался еще мальчишкой. Далеко за море закатилось его детство, окрашенное фиолетовым соком шелковицы, застывающей несмываемыми пятнами на ребячьих губах и руках, как-то незаметно, и вспомнить-то нечего, кроме войны, прошла молодость, и вот теперь, когда вся жизнь уже осталась где-то за кормой, он почему-то должен уезжать. Откуда-то из недр памяти выплыл белозубый, веснушчатый облик Коти Каравайного, оравшего ему снизу, когда он сидел на еще не окрепшей ветви шелковицы «Абрашка, не жри говно. Скоро обедать будешь». Уже после войны превратившаяся из сопливой девчушки в настоящую барышню Майка Попова рассказывала, что видела в последний раз Котю, когда румыны вели по улице его и других моряков, надежно связанных колючей проволокой. Майка уже давно бабушка, ее внуки лазят на эту шелковицу и мадам Попова ругает их, начисто позабыв, как ее саму мама сгоняла с этого же дерева веником.