Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - [16]

— Я уже слышал это, — задумчиво сказал Беня. — Что это означает?

— Это означает: «Малое дитятко, и росточком, и годами».

— Чушь какая-то. Никакого смысла.

— Ну и что? Просто так говорится.

— Чудной народ эти поляки, — сказал социал-демократ.

— Они католики, — напомнил белорус.

Туг кто-то протолкался мимо белоруса в окопе и подошел к Бене. Это был жестянщик из Ярвенпяя.

— На, — сказал он, протягивая Бене трубу. — Я починил ее и чуток пошлифовал штыком. Теперь должна держать воздух.

— Что это? — спросил социал-демократ.

— Труба одного умершего человека, — сказал Беня. — Единственное, что осталось от еврейского гения.

— На ней можно играть? — спросил белорус.

— Попробуем, — сказал Беня и, поднеся трубу к губам, набрал полную грудь воздуха и изо всех сил дунул в нее, но труба не издала ни звука. — Закупорена, — сказал он, перевернул трубу и посмотрел в раструб. — Там что-то есть, — сказал он и ковырнул штыком. — Деревянная заглушка, — сказал он, выковырял деревяшку и, вновь набрав в грудь воздуха, поднес трубу к губам и подобрал несколько нот. — В порядке, — довольный, сказал он и затрубил.

В лесу поднялся адский шум, начала бить русская артиллерия, офицеры скомандовали: «В атаку! Вперед! Вперед!» Солдаты с громогласным «ура» повыскакивали из окопов и ринулись в атаку на ошеломленных австрийцев…

Беня вспомнил день отправки на фронт с хельсинкского вокзала и прикусил губу, но, наученный опытом, не пытался удерживать вал атакующих. Солдаты увлекли его за собой, и он бежал вперед под шквалом пуль, сквозь облака дыма и пыли. Он ничего не видел перед собой: дым выедал глаза. Но слышал рядом чье-то тяжелое дыхание и некоторое время бежал, ощущая близость человека возле себя, и в конце концов увидел, что это белорус. Он пыхтел на бегу: «Пошли… Пошли…» Потом белорус исчез из виду, кругом гремело и громыхало, и Беня тоже закричал «ура», ничего другого не оставалось. Потом он увидел социал-демократа, который с мрачным видом плелся с винтовкой на плече, и крикнул ему, осклабясь: «Контратака против контратаки!» И тут что-то со страшной силой повалило его на землю.

УПАЛ…

Мой дед Беня лежал раненый на носилках, крепко прижимая к груди трубу и проклиная царя, кайзера Вильгельма и Франца-Иосифа, капиталистов и двух санитаров, которые решили устроить перекур перед тем, как нести его в тыл. Карминно-красное небо медленно погружалось в болото Рокитно, с Буга наползала отвратительная сырость, какая бывает только в Польше, она подбиралась к Бене, растекалась по телу, щипала уши и нашептывала: «Зачем пошел вместе со всеми, зачем пошел разыгрывать из себя героя, я маленький человек…»

Известие о ранении деда не долго шло до его родных. А когда дошло, то телеграмму получила не жена Вера, которая в тот момент была в деревне и без всяких дурных предчувствий играла в карты с приятельницами, а мой отец Арье, которому было тогда десять лет. Он был дома один с сестрами, насколько возможно быть дома одному, когда сестры дома…

Арье лежал на животе на бухарском ковре под столом черного дуба и дразнил любимицу семьи толстую черно-белую кошку. Казалось, он играет с нею, на самом же деле он истязал ее с садистской нежностью, как это умеют дети десяти лет от роду; он переворачивал кошку на спину и почесывал ей живот, что, вообще-то говоря, кошки очень любят, но именно эта кошка, по кличке Сара, терпеть не могла. Она шипела и царапалась, хотя по старости не могла оставить на руке Арье сколько-нибудь серьезной ссадины.

Младшие сестры отца сидели на диване, наблюдая за этой сценой. Та, что постарше, Голда, со светлыми прямыми волосами, спускавшимися до самой талии, и на редкость длинной верхней губой — подарок ей на всю жизнь, — восхищалась всем, что ни делал Арье, и хлопала в ладоши. Когда Арье отпустил толстуху, кошка как-то забавно замяукала, вскочила со стула на шкаф для посуды и села, выгнув спину и всем своим видом выражая отвращение.

Ту из сестер, что помоложе, с черными как смоль вьющимися волосами и темной оливковой кожей, звали Таня. Встречая Таню играющей на улице, цыгане начинали в панике пересчитывать детей. Таня была ласковой, склонной к меланхолии девочкой. Став теткой, она любила меня беззаветно, потому что своих детей у нее не было.

Она укоризненно поглядела на отца и спросила:

— До каких пор ты будешь мучить кошку, Арье?

Арье слегка сконфузился, почесал колено под короткой штаниной и задумчиво произнес:

— А я вообще кошек не мучаю. Нет у меня такой наклонности — мучить животных. Я, к примеру, никогда не отрываю крылышки или ножки мухам…

— А я отрываю, — сказала Голда. — И крылышки, и ножки, и головы. Все умные дети отрывают части тела насекомым.

Таня энергично возражала. На ее взгляд, только особо глупые дети кромсают живые существа.

— Глупые, как Павлов, да? — съязвила Голда.

— Глупые, как Павлов, в точности так, — сказала Таня и решительно тряхнула головой.

— Что ты хочешь этим сказать, кретинка? — спросила Голда, побледнев от негодования.

Тут Арье, чтобы утихомирить сестер, сказал, что кошка Сара, если считать по-кошачьему, такая же старая, как бабушка, ей больше восьмидесяти лет. К тому же у нее удалены яичники. Вот почему она такая толстая.