Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы - [100]

Само собой, иногда повышенные требования к читателю неожиданно приводят к обратному результату. Если предлагать двусмысленный текст читателям, презирающим двусмысленность, ничего хорошего ждать не стоит. Если хотите, обратимся к роману не об основателе крупной мировой религии, хотя найдутся и читатели, относящиеся к тексту как к Священному Писанию и очень смутно понимающие, что такое пародия (или, может быть, с недоразвитым чувством юмора), и они подумают, что он как раз об этом основателе. Возможно, следующие лет десять вам придется скрываться из-за угрозы смертной казни. Аятолла или его советники неверно поняли «Сатанинские стихи»? Конечно. Салман Рушди разобрался с собственными трудностями? Очень может быть. Не столько с предметом своей книги, которая явно написана не только о пророке, но и со своими предположениями о ее читательской аудитории. Роман использует определенные ситуации, параллельные жизни Мухаммеда – например, бордель, где проститутки носят имена его жен, – не затем, чтобы показать, будто его жены были проститутками, а затем, чтобы подчеркнуть степень разложения и лицемерия в мире, использующем религию в коммерческих и низменных целях. Аудитория, к которой обращался Рушди, поняла это. Он, наверное, даже и не думал о том, что среди его читателей окажутся муллы. Но ведь и муллы могут быть активными читателями с творческим подходом, хоть и не слишком сообразительными, как он имел несчастье убедиться. Это совершенно особый и, мы могли бы надеяться, единственный случай, если бы не печальная правда, что есть и другие примеры. На лауреата Нобелевской премии, египетского писателя Нагиба Махфуза, сидевшего в своем любимом кафе, напал с ножом фанатик. Нобелевскому лауреату Орхану Памуку грозило тюремное заключение за «оскорбление турецкого государства» (возник даже заговор, для которого нет более подходящего слова, чем «византийский»: газета The Guardian писала, что устранение Памука входило в план по распространению хаоса в преддверии военного переворота, намеченного на 2009 год). В последние годы погибло немало писателей, потому что фанатики самого разного сорта не соглашались со смыслом, подразумеваемым в книге. Очень редко бывает, чтобы восприятие полностью соответствовало тому, что имел в виду писатель. Но намерения вовсе не исключают альтернативных или противоположных прочтений. Писателю остается только одно: писать то, что он имеет в виду, и надеяться на лучшее.

После фетв и громкой шумихи может показаться, что эта проблема характерна для нынешнего момента. Но если вспомнить историю литературы, то станет понятно, что писатели всегда требовали от нас, читателей, привносить в дело чтения что-то свое. Мы можем вернуться назад и поболтать о Гамлете и его проблемах или Ахиллесе и его проблемах, но давайте ограничимся романами и романистами. Кто такой Хитклифф? Чего он хочет? Что им движет? Есть ли у него ограничения? А что насчет Кэтрин? Верим ли мы Нэлли Дин, доверяем ли ей? Почему да или почему нет? А Виктор Франкенштейн? Что мы понимаем в его мотивациях? Что там с его монстром? Все ли мы здесь согласны? Даже писатели, почти всегда контролирующие ситуацию, – скажем, Джейн Остин или Диккенс, раз уж он здесь уже упоминался, – оставляют достаточно простора для интерпретаций. Диккенс часто дает нам возможность сочувствовать своим не слишком привлекательным героям, едва ли не отпетым злодеям. Билл Сайкс, понятно, переходит все границы. А вот Феджин? Насколько и на каком основании? А в романах Остин, сюжеты которых сводятся к единственной цели – замужеству, кажется, возможен лишь один финал, но нюансов при этом множество. Интересен ли мистер Дарси в такой степени, в какой мы этого ожидаем? Насколько строго судим мы Эмму Вудхаус за ее нелепые суждения? Третье лицо, свободный, непрямой стиль изложения – точка зрения, которую мы можем рассматривать как результат размышлений героя, не высказанных вслух, а это хоть и первое лицо, но все-таки не совсем, – подводит нас ближе к голосу Эммы, но при этом удерживает на расстоянии, достаточном, чтобы полностью не отождествить себя с ней. Следовательно, степень сочувствия к ней – это наше дело. И пожалуйста, не просите меня даже заводить разговор о Генри Джеймсе.

Видите проблему? Вот только это не проблема, вернее, не проблема в общепринятом смысле. Может быть, головоломка. Или загадка. Любой роман идет путем двусмысленности, даже если писатель вовсе этого не хочет. Просто невозможно откинуть все варианты, кроме одного, первоначального, создавая героев, пусть даже очень отдаленно похожих на людей. Эссе может успешно ограничить смысл; у романа таких возможностей меньше. Почему? В какой-то степени это вина языка, неисчерпаемого источника разнообразнейших значений. Публичные люди часто делают болезненное открытие: очень трудно говорить совершенно точно, ясно, без подтекста, из-за которого может выйти неловкость. Что вам делать с языком, где есть контронимы, или автоантонимы, то есть слова, имеющие два совершенно противоположных значения, как, например, в английском to dust