Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы - [101]

может означать либо «убирать частицы, например с мебели», либо «покрывать частицами, например сахарной пудрой»? И это не единичный случай; таких слов десятки, если не сотни. Английский язык всегда смещает значения, делает заимствования из других языков, легко переходит на сленг, превращает глаголы в существительные и наоборот. Это язык самый гибкий, самый податливый из всех, но в то же время умопомрачительно неточный. Романисты не могут его контролировать и чаще всего обращают двусмысленности в свою пользу. Само собой, это в природе романа, который скорее описывает действие, а не разъясняет его. Текстам, стремящимся объяснить себя, как правило, недостает драматичности и непосредственности. Мы можем сказать еще, что это отдает неверием в успех: если нужно объяснять все своим читателям, то, наверное, с самого начала повествование было выстроено неудачно. Но думаю, настоящая причина в том, что людям свойственна противоречивость. Мы говорим одно, а думаем другое, невнятно выражаемся, считаем так, а поступаем иначе, совершаем действия, непонятные даже нам самим, скрываем свою подлинную сущность от мира и даже, может быть, от себя самих. Если роман стремится правдоподобно рассказывать о человеке, природа его героев должна оставаться двусмысленной.

Думаете, только я так считаю? Вот что говорит Эрика Вагнер: «Хорошие романы не заканчиваются на их последней странице. Они прощаются с авторами и переходят на суд читателей, которые будут задавать вопросы, что-то требовать, иногда оказываться недовольными, как при общении с людьми из плоти и крови, населяющими мир за страницами романа». Вагнер не только романистка, но и литературный редактор The Times of London, то есть кое-что понимает в том, как читать и писать романы. Она, безусловно, права: хорошие романы больше их текста. Но я бы на волосок расширил этот тезис: хорошие читатели делают в романы свой вклад, расширяя этим их тексты. Чтение диалогично: мы говорим с повествованием, задаем вопросы, выдвигаем требования, о которых говорит Вагнер, рассматриваем одни возможности и отвергаем другие, иногда испытываем разочарование.

Роман интерактивен в самом полном смысле слова. Хорошее чтение – я имею в виду не профессорское и не профессиональное, а просто чтение, на которое надеются и которого заслуживают романисты, – активно взаимодействует с повествованием, выявляет все его нюансы, вызывает сочувствие или протест, исследует смысл. Мы встречаемся с писателем на его территории, но это и наша территория. Смысл и значения возникают там, где читатель и писатель вступают в переговоры. И мы не просто извлекаем все, что можно, из романа: мы извлекаем все, что можно, из себя. Великие романы – несомненно, а все романы – вполне возможно изменяют нас, но не только потому, что дают нам нечто особенное. Они меняют нас потому, что и мы что-то им даем. И оба остаемся в выигрыше.

Заключение Путешествие без конца

Одна история. Это все, что есть, все, что было, и все, что будет. И этого более чем достаточно. Я уже давно повторяю эту мысль, поэтому не буду развивать ее здесь, но вообще-то она довольно проста. Всё, что мы, люди, рассказываем сами себе и друг другу, есть часть единого гигантского повествования об истории человека. Она началась, как только люди приобрели способность общаться посредством языка и начали собираться на своих стоянках, обсуждая последнюю охоту. Позднее – и здесь мне остается только гадать, хотя показания очевидцев указывают, что это верное направление, – произошел переход от репортажа к мифотворчеству. Первая история почти наверняка была примерно такой: «Ральфа затоптал мастодонт – видео будет позже». Но я не думаю, что понадобилось очень много времени, чтобы начать осознавать мир, в котором Ральф-каменотес сейчас жив, а через миг – уже нет. Перспектива неизбежной смерти не только превосходно обостряет разум; она еще и порождает поток вопросов. Больших вопросов. Раздумья о последних событиях почти неизбежно приводят к раздумьям о первых событиях: как мы к этому пришли? Как выглядел мир до нас? А было ли до нас вообще что-то, существует ли власть высшая, чем мы сами? Как она выглядит, действует, что о нас думает? Что происходит, когда мы умираем? Куда делся Ральф? И прочая мелочовка.

Почему я так уверен?

Я достаточно долго живу среди людей, чтобы заметить, что желание рассказывать о своей жизни накрепко впечатано в человеческий мозг. Я не антрополог и могу упустить что-то из виду, однако каждое знакомое мне общество имеет мифы о творении, накрепко связанные с повествованием о божестве. Коль скоро у вас есть эти два элемента – репортаж и мифологизация, – у вас есть элементы для общения между людьми. Я только не очень твердо знаю, к какому разделу бухгалтерской книги относятся квартальные отчеты компаний.

Художественная литература – корпус историй о том, чего явно нет, – возникла позже. Наша первая проза выросла из рассказов о взаимодействии человеческого с божественным. Именно их видный литературный критик Нортроп Фрай, ныне покойный, называл смещением мифа, чистым мифом (то есть существующим в сугубо теоретическом плане), переведенным на язык историй с участием людей. Это священные тексты и сказания о героях, в которых люди вступают в прямой контакт с богами, чего с нами, простыми смертными, никогда не бывало. Ваша мама – богиня (само собой, но я сейчас имею в виду прямой смысл)? Облачила ли она вас в доспехи, выкованные самим богом? Слышали ли вы голоса, вещающие из воздушных вихрей или пылающих кустов? Здесь я не утверждаю и не отрицаю правдоподобность таких историй, а просто указываю, что в самых первых повествованиях всегда действует божественное, причем действует совершенно иначе, чем, скажем, у Сэмюэла Беккета. Эпические и сакральные тексты стоят на этих двух столпах – репортаже и мифотворчестве, – рассказывая нам, что произошло, и объясняя, что все это значит.