Кафе «Ностальгия» - [11]

Лицо мое вытянулось – для меня? С «Мальборо лайт» в зубах я вспомнила о миллионере – неужели это от него? Корзина почти грохнулась на меня, когда посыльный выпустил ее из рук, и дымящийся окурок едва не обжег мне губы. Я заметила вставленную в целлофан карточку, рывком выдернула ее, прочитала – букет был от Поля, повара днем и официанта ночью. Чего там говорить – он не поскупился, раскошелился в благородном порыве, который был, впрочем, в пределах ста пятидесяти долларов, кроме того, он послал букет с посыльным – это показательно для француза. Французишки, когда любят, становятся такими изысканными и экстравагантными. А когда нет, – они сущие папаши Горио,[46] снега зимой не выпросишь.

– Мы поднимем букет к вам в номер, сеньорита, – сказал портье и, увидев грустное выражение моего лица, пояснил: – Не беспокойтесь, мы выберем лишь самые красивые цветы. Но что делать с другими? Мы можем поставить их в несколько ваз в разных местах вашего номера.

Я подумала: будет настоящий прощальный зал в похоронной конторе. Видимо, он прочитал мои мысли.

– В таком случае мы можем сделать с букетом что-нибудь особенное.

Я пожала плечами, меня уже стала утомлять вся эта история с цветами, но я подумала, что кажусь не слишком благодарным человеком, и потому вытащила лишь одну мокрую орхидею и, выпустив струйку дыма, сказала:

– Простите, не думаю, что у меня достаточно времени и места, чтобы содержать этакий ботанический сад. Распределите цветы между постояльцами или сделайте то, что посчитаете нужным, чтобы всем было хорошо и комфортно…

Я не решилась сказать, чтобы сию минуту он выбросил цветы в мусорное ведро, что мне плевать на то, как он с ними поступит – настолько меня достал этот пантагрюэльский знак внимания.[47] Я начала уже выходить из себя: чересчур поэтичным был этот жест со стороны Поля. Бот уж чего мне не хватало в моей жизни, так это какого-то там Поля. Я бросилась было на улицу, но у вращающейся двери столкнулась с упитанным, огромным розовым американцем. Он протянул мне руку, это был мистер Салливан.

Он и не думал давить на меня по поводу фотопленки, и тем более решать созданную Полем ботаническую проблему, он был заинтересован в том, чтобы я воспользовалась одной из фотолабораторий, точнее, чтобы я там отпечатала свои снимки, а потом он уговорил меня поработать некоторое время у него. Андро наплел ему по телефону что-то о моей лирической неудаче с учебой в Нью-Йорке, и мистер Салливан решил помочь, то есть решил открыть передо мной врата успеха. Мне и вправду не на что жаловаться: Дева Реглы,[48] Дева Милосердия,[49] святой Лазарь[50] всегда сопровождают меня. Когда я оказываюсь на краю пропасти, обязательно находится какой-нибудь веский довод не падать в нее, всегда какая-нибудь внешняя сила вдыхает в меня свежую струю и заставляет выбраться из душевного или творческого кризиса и дает исполнить все предначертанное звездами. Потом я снова проваливаюсь в очередную яму, и так далее, и тому подобное… Упав на самое дно, я получаю новый импульс для взлета.

Три месяца обернулись шестью. У меня начался полный страсти роман с принцем-и-нищим Полем. Он жил в огромной квартире в испанском Гарлеме – жуткое местечко – вместе с одним парнем-американцем, геем, продавцом духов в «Мэйкис». На самом деле ему платили за то, что он брызгал спреем на покупателей, заходивших в эту лавку. Я поселилась с ними в Вест Сайде на 142-й улице между Бродвеем и Риверсайд-Драйв, в верхнем Манхэттене, известном также как Кискейа-Хейтс, названном так из-за большого количества доминиканцев; раньше это место называли Маленькая Гавана, но доминиканцы со временем вытеснили кубинцев. Недалеко находилась станция метро «Сити-Колледж» на пересечении 137-й улицы и Бродвея. Дом, где мы жили, напоминал древнегреческие развалины. Дверь закрывалась на пять замков и, кроме того, на цепочку толщиной с удава. Только к чему все это: здание находилось в таком ужасном состоянии, что все соседи могли общаться друг с другом через дыры в стенах, заделать которые было уже невозможно. Создавалось впечатление, что дом подвергся артобстрелу. По правде сказать, долго я с ними не засиживалась, иногда все-таки мне нужно было спать. Дни напролет я проводила в фотостудии или лаборатории мистера Салливана, в доме 170 по Пятой авеню; он стал моим наставником. Это был огромный, немного застенчивый человек, гурман и обжора. Вспоминаю: пока я пережевывала пищу с психоделической медлительностью, он вкушал, постанывая от наслаждения, пот струился по его лицу, а толстые щеки и нос покрывались красными пятнами. Поначалу я все искала в его благородстве какой-нибудь подвох, ждала грязных приставаний. Но ничего подобного, он лишь страстно желал помочь мне стать первоклассным фотографом. Так я нашла свое настоящее призвание. Я научилась работать с лучшими фотоаппаратами, химикалиями, с самой дорогой бумагой, линзами, объективами, фотоувеличителями. Я присутствовала на показах мод с лучшими манекенщицами, на знаменательных спортивных и культурных событиях, разного рода концертах, даже на съездах и собраниях администрации штата – везде в качестве помощника классных фотографов, у которых я многому научилась. Однажды – все ждали, что когда-нибудь это произойдет, – надолго слег с какой-то неизлечимой болезнью один из мэтров фотообъектива. Мистер Салливан остановил свой взгляд на мне, он пристально смотрел на меня, как бы спрашивая: ну что, сможешь ли заменить звездного ловца мгновений? Я ответила, что да. Его голос зазвучал как обычно властно, но я уловила в нем озорные нотки: