Кадиш по нерожденному ребенку - [20]

«Не будем искать смысл там, где его нет: столетие, как расстрельный взвод, который не покладая рук делает свое дело, снова готовится прикончить каждого десятого, и рок распорядился так, чтобы я оказался одним из десятых, вот и все», — звучат его последние слова — вложенные в его уста, конечно, мною. Разумеется, сам рассказ менее лаконичен, чем его изложение, где я вынужден ограничиться сутью, опуская диалоги, сюжетные перипетии, описание среды, других персонажей, а также его отношений с возлюбленной, которая уходит от моего героя (то есть это я заставляю ее уйти от него). В финале читатель видит его сидящим на земле: его сотрясает неудержимый смех. Я так и собирался назвать этот рассказ: «Смех»; но директор издательства, о котором (о директоре) всем было известно, что он даже на службе — в издательстве — постоянно носит с собой табельное оружие, хотя вообще появляется там не в мундире, да и табельное оружие — пистолет — носит не в кобуре, а в оттопыренном заднем кармане брюк, — словом, этот директор решительно отверг название «Смех» как «циничное», «попирающее ногой святость памяти» и т. п.; как вообще мог увидеть свет, пускай и с другим, изуродованным названием, этот рассказ, я до сих пор не понимаю, да и не хочу понимать: меня заранее тошнит, стоит только подумать, что я, не дай бог, пойму это, заглянув в непроглядный, спутанный клубок тайных интересов и задних мыслей, клубок, где никого не щадят, где все губят, а если позволяют жить, то лишь с намерением уничтожить позже; так что, подобно созданному мной персонажу, я тоже удовлетворюсь мыслью, что в процедуре расстрела каждого десятого — или, что куда более похоже на правду, каждого третьего — рассказу моему, по какому-то невероятному стечению обстоятельств, достался счастливый номер. Мою жену в этой истории заинтриговало то, что, как она выразилась, человек, оказывается, сам может решать, еврей он или нет. До сих пор, читая что-либо о евреях, о еврейской проблеме, она каждый раз боролась с ощущением, будто ее снова и снова окунают лицом в вязкий вонючий ил. А сейчас, сказала моя жена, она впервые ощутила, что может поднять голову. Прочитав рассказ, сказала моя жена, она почувствовала то же, что чувствовал «мой герой», который хотя и умирает, однако перед смертью успевает познать внутреннее освобождение. Пускай на короткое время, но она тоже приобщилась к этому чувству освобождения, сказала моя жена. Эта вещь, причем гораздо в большей степени, чем что-либо до сих пор, учит ее жить, сказала моя жена, и на лице ее, уже второй раз за этот вечер, я увидел ту игру быстро сменяющих друг друга и гаснущих волн, ту — не могу найти иного слова — хроматическую гамму улыбок, от которой, казалось мне, я вот-вот растаю или превращусь во что угодно. Вскоре я познакомился и с фоном этих высказываний: детством и юностью моей жены. Это детство и юность, хотя жена моя родилась после Освенцима, прошли под знаком Освенцима. Точнее, под знаком еврейства. Под знаком вязкого и вонючего ила, если воспользоваться приведенными выше словами моей жены. Родители ее прошли через Освенцим; отца ее, высокого, лысого, с лицом, осторожно скептическим среди чужих и откровенно горьким в семейном кругу, я успел узнать; мать она потеряла рано. Та умерла от какой-то болезни, привезенной из Освенцима: она то распухала, то страшно худела, то у нее начинались колики, то все тело покрывалось нарывами; наука оказалась перед этой болезнью бессильной, как бессильной она оказалась и перед причиной этой болезни — перед Освенцимом: ведь болезнью матери моей жены был в действительности Освенцим, Освенцим же — неизлечим, никто из болеющих этой болезнью никогда еще не выздоравливал. Кстати, болезнь матери и се ранняя смерть, сказала моя жена, сыграли решающую роль в том, что сама она стала врачом. Позже, когда мы разговаривали на подобные темы, моя жена приводила одну-две фразы, которые, говорила она, она не помнит, где прочитала, но сами фразы забыть уже не способна. Не сразу, но довольно скоро я догадался, что фразы эти моя жена прочитала, должно быть, в «Несвоевременных размышлениях», точнее, в одной из входящих в этот том работ, которая называется «О пользе и вреде истории для жизни». Это еще больше укрепило меня в убеждении, что фразы, в которых мы нуждаемся, рано или поздно находят нас сами: без этого убеждения я бы не понял, как те фразы могли попасть в головку моей жены, которая, как я, по крайней мере, считал, философией, а уж тем более Ницше никогда не интересовалась. Эти фразы, которые я быстро отыскал в своем стареньком, рассыпающемся, в красном переплете томике Ницше, обнаруженном когда-то в темном пыльном углу какой-то букинистической лавки, звучат совершенно точно, пускай не в моем переводе, так: «…существует такая степень бессонницы, постоянного пережевывания жвачки, такая степень развития исторического чувства, которая влечет за собой громадный ущерб для всего живого и в конце концов приводит его к гибели, будет ли то отдельный человек, или народ, или культура». А потом или перед этим еще, даже не могу сразу вспомнить: «Кто не может замереть на пороге мгновения, забыв все прошлое, кто не может без головокружения и страха стоять на одной точке, подобно богине победы, — но с этого места жена моя продолжила сама, уже наизусть, — тот никогда не будет знать, что такое счастье, или, еще хуже: он никогда не сумеет совершить того, что делает счастливыми других»