Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века - [60]

— Какой малютка! Что, ты скучаешь здесь?

— Нет, не скучаю, — отвечал я.

— А хочешь домой?

— Очень бы желал, да ведь до субботы не отпустят!..

— Ну, отпустите его до понедельника! — вымолвил директор, обращаясь к ротному командиру.

Затем, повели нас в столовую, где был улучшенный против обыкновенного стол. Директор попробовал пробу, которая была, конечно, еще лучше нашего обеда и, поблагодарив начальство за порядок, простился с нами. Таким образом, я видел директора, во все два с половиною года пребыванья моего при нем в корпусе, один только раз. После обеда я явился с Иосифом Прекрасным домой, к великому удивлению родителей.

В апреле случилось со мною печальное приключение.

В классах как-то нечаянно разбили мою аспидную доску, а потому, после фронтового ученья, я отправился в табельную, чтобы взять новую.

Надо сказать, что тогда всякий, кто терял какую-либо книгу, или разбивал доску, мог беспрепятственно получить новую, расписавшись в табельной книге, а потом, при выпуске, все сосчитывалось вместе и зараз вычиталось. То же самое было и в ротах: кто разобьет, например, стекло, — распишется только в книге, и так как за это никакого взыскания не полагалось, то считалось стыдом утаить это от начальства. Чаще, впрочем, богатые воспитанники принимали это на себя и расписывались в книге за бедных.

Получив новую доску, я спокойно возвращался в роту, как вдруг бежавший по коридору гардемарин третьей роты, желая задержать другого, догонявшего его, толкнул меня на него, а тот со всего разбега швырнул меня в сторону, и я затылком так ударился об стену, что тут же растянулся. Возвращаясь назад, эти господа увидали, что я лежу в бесчувственном состоянии, тотчас подняли меня и принесли в роту, где приняли во мне полное участие наши отделенные гардемарины: послали сию же минуту за фельдшером, а сами, между тем, беспрестанно прикладывали мне к голове холодные компрессы. Пришел, наконец, старший фельдшер, но все труды его привести меня в сознание остались тщетными. Все пошли обедать, а бедный брат мой до того был огорчен, считая меня почти умершим, что не пошел к столу, и, сидя около меня, горько плакал, но послать к родителям не смел. Ему это строго запретили старшие, чтобы даром не пугать отца и мать, — уверяя, что я очнусь и все пройдет.

Однако ж, все вернулись из залы, а я все лежал, как пласт. Тогда гардемарины уговорили кадета Забудского послать за его братом, который считался хорошим медиком и жил подле корпуса. Сначала Забудский, как посторонний медик, положительно отказался прийти, говоря, что не имеет никакого права распоряжаться в корпусе, где есть свои врачи; но, по усиленной просьбе всех, пришел, велел фельдшеру принести мушку и горчичники, и сам поставил мне на спину мушку, а к ногам горчицу. Это подействовало, и к двум часам я открыл глаза. Все обрадовались, особенно брат, — он плакал, целовал и обнимал меня, точно воскресшего из мертвых. После этого, все ушли в классы, и я остался с неизменным мне Осипом Зыковым, который по приказанию Забудского менял у меня на голове беспрестанно компрессы.

Так пролежал я в роте три дня; и странно, никто не заметил моего отсутствия на занятиях, даже в классном журнале я не был помечен больным. После этого невольно верится, что некоторые воспитанники уходили из корпуса на целые дни, и это проходило им безнаказанно. При этом нельзя не отметить, как велика была сила товарищества в корпусе: ни я, ни брат, не говорили дома ни слова о случившемся, и родители узнали об этом приключении со мною только в каникулы, и то случайно от Осипа Зыкова.

Корпусный праздник этого года прошел тем же порядком, как и предыдущей. Мы веселились напропалую, не предчувствуя, какая гроза готовилась разразиться на завтра.

Чуткие уши некоторых воспитанников слышали еще ночью пальбу и утром сообщили нам об этом. Мы все знали, что пушечные выстрелы означают прибыль воды, но так как подобный явления в Галерной гавани случались не редко, то особенного внимания на это никто не обратил.

Однако ж, когда рассвело, и мы, придя в классы, бросились к окошкам, выходившим на набережную, то увидели зрелище необычайное: наша величественная река бушевала страшно; по ней ходили морские волны с барашками, и вода была значительно на прибыли.

— Господа! — сказал какой-то кадет, войдя в класс, — мост разведен и перевозы прекращены, значит — «язычники не будут». Язычниками воспитанники звали преподавателей иностранных языков, которые большею частью жили на той стороне Невы.

Потом кто-то еще сообщил, что в табельной нет ни одного учителя, — даже и свирепого старика 3-а. Все эти вести расположили нас с какой-то особенной веселости.

Мы немало шутили над проходившими и проезжавшими, с которых жестокий ветер срывал шляпы, шапки, плащи и салопы. Но вот из-за решеток начала выступать на мостовую вода.

С моря дул настоящей ураган, который и останавливал течете реки; наконец вода стала быстро заливать мостовую и разливаться по набережным Невы, Фонтанки и всех каналов.

В одну минуту суда и барки очутились на улицах и площадях. И это казалось тем ужаснее и страшнее, что случилось, можно сказать, мгновенно и неожиданно. Огромные бедствия, причиненные этим наводнением, хорошо известны. В гавани, на Васильевском острове, на Петербургской стороне и в Коломне они были особенно значительны. Сотни людей потеряли в этот день почти все имущество; иные лишились половины своего семейства, другие получили смертельные болезни; наконец, были и такие, которые не находились в это время в столице и, возвратясь, не нашли и следов жилищ своих, унесенных волнами.