Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века - [62]
Через два дня после этой катастрофы нас отпустили, и батюшка, по желанию моему, пошел показать нам полное разрушение нашего прежнего жилища.
Подходя к Среднему проспекту, я перестал даже узнавать столь знакомую местность: ни одного забора, ни одних ворот не уцелело, все было снесено, а дома стояли с выбитыми, или разбитыми рамами, — некоторые с сорванными крышами, — другие в развалинах, — точно после пожара.
Грустно было смотреть на эту картину разрушения, и мы поспешили ее оставить.
В доме Киреевых, где помещались теперь мои родители в отдельной, небольшой квартире, вода произвела также разрушения в подвальном этаже, где находились кухня и прачечная хозяина, но мы нашли их почти уже исправленными, между тем, как бедному Румелю трудно было поправиться и в несколько лет. В особенности жалел старик своего сада, вконец загубленного водою.
Наводнение в Санкт-Петербурге (XIX в.)
Орест Кипренский
Из полученной 8-го января табели на 1825 год, я узнал, что переведен в четвертый класс, четвертым по успехам учеником. Преподаватели остались прежние, за исключением О-а, место которого по русскому языку заступил статский советник Г-в. Этого учителя все называли Тредьяковским, вероятно потому, что говорил он всегда на распев. В ответ ему и воспитанники чуть не пели.
— Федор Васильевич, здравствуйте, здравствуйте! — стройным хором встречал его весь класс.
— Шильнички, мыльнички, здравствуйте, здравствуйте! — отвечал он на это приветствие.
Теперь, получив вместе с чином генеральскую витушку, он очень был доволен, когда кадеты величали его превосходительством.
Мы проходили у него синтаксис, но каким-то особым образом. Например, он спрашивал:
— Ну, милый мой, скажи мне, как древние определяли добродетель?
— Проведут прямую линию, окрасят ее с обеих сторон и полагают на одном ее конце скупость, а на другом — глупость, — то средняя точка этой линии представить добродетель, — отвечает вызванный.
— Прекрасно, — говорить Г., — а почему же это так?
— Кто равно удаляется от скупости и глупости вашего превосходительства, тот есть добродетельный человек, — поясняет ученик.
— Чудесно! — вот тебе, милый мой, и заключение силлогизма, — добавляет учитель.
Такими-то мудрыми и поучительными примерами напичканы были наши тетради.
У этого преподавателя была еще одна слабость: он чуть ли не родился в корпусе, а потому очень любил рассказывать истории этого заведения. От воспитанников других классов мы уже знали его рассказы о том, что на месте корпуса прежде был сахарный завод, за какую цену он был куплен казною при императрице Елисавете Петровне, и как основан был тут потом морской кадетский корпус.
Пользуясь этим, один из коноводов класса, некто Воейков, и говорит раз:
— Господа, надеюсь, что силлогизмы всем надоели, — будем его занимать сами? Во-первых, если он придет к нам в ударе, то есть в хорошем расположении духа, — начнем деликатным образом с сахарного завода, а если нет, — то я первый подаю ему свое сочинение в стихах; разбор их займет с полчаса, ну, а потом кто?
— Я, — откликнулся Безумов, — он задал мне басню Крылова, — надеюсь угостить его минуть на двадцать.
— А у меня сочинение в прозе, — говорит Саломахин, — да такое, что он его и в час не раскусить.
Приходить Г., явно не в духе. Должно-быть шильнички-мыльнички сильно огорчили его в первые часы. О сахарном заводе нечего было и вспоминать…
— Ваше превосходительство, вы приказали мне написать сочинение, — говорить Воейков, — и я написал, в стихах…
— Вот уж стишков-то ваших я сильно недолюбливаю, — морщится Г., однако берет тетрадь и читает громко:
— Что за дичь написал ты, неразумная голова! Как же ветер-то у тебя дует мимо классов?
— Да так, Федор Васильевич, — вот мы сидим теперь в классе, а ветер дует вдоль набережной, — отвечал Воейков.
— Очень разумно! — продолжал Г., — ну а соловей-то — «свистит дугой»?
— Подымет голову и свистит, а звуки, но тяготению земли, принимают фигуру дуги — параболы…
— Глупая ты голова! Вот, как покажу я эти твои стишки Марко Филипповичу, так он такую тебе выпишет параболу, что до выпуска не забудешь. Чтобы писать стихи, надо иметь для этого особый дар, а кто, не имя его, пописывает их, тот все равно, что попивает, сиречь пьянствует. Пошел, возьми свою тетрадь! Да и впредь прошу всех не подавать мне стихов!..
Выходит Безумов.
— Вы приказали мне, — говорить он, — приготовить басню Крылова.
— Так, ну, говори!
— Беда, коль пироги начнет печи пирожник, а сапоги точать сапожник…
— Врешь! — кричит Г., — вот я скажу, так будет беда, — и он начинает басню сам.
— Да, ведь, и я тоже говорю, — ваше превосходительство, — говорит Безумов.
— Нет, безумная голова, у тебя нет беды!.. Ну, говори?
Безумов опять по-своему. Начинается хохот. Г. опять с жаром декламирует, а время между тем идет и обещанный десять минуть Безумов действительно утягивает.
Наконец Саламахов подает сочинение. Г. читает:
— «История Морского кадетского корпуса, написанная с рассказа товарища, который слышал ее от очевидца основания этого заведения его превосходительства Федора Васильевича Г-ва».
