Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века - [58]

Вторые часы была у нас арифметика; преподаватель — Шишкин, отличный математик, превосходно объяснял свой предмет, но был к нам необыкновенно строг и взыскателен. Он редко записывал ленивых, а, по тогдашнему общему обычаю, расправлялся с ними сам. За каждую ошибку полагалась «кокоска» в затылок, приноровленная так ловко, что получивший ее непременно стукался лбом в классную доску. Такие удары, от коих зараз вырастали две шишки, кадеты называли обыкновенно дуплетами. Мне тоже один раз выпала на долю подобная «кокоска», при отыскании общего наибольшего делителя, но дуплет не удался, вероятно из снисхождения к моим летам и росту. Впрочем, благодаря гардемаринам нашего отделения, которые усердно занимались со мною арифметикой, я стал вскоре у Шишкина четвертым учеником по классу.

В первые послеобеденные часы мы были на чистописании у самого свирепого учителя, семидесятилетнего 3-а, вооруженного оселком, на котором он обыкновенно точил свой перочинный ножик. Этот учитель не столько обращал внимание на чистописание, сколько на порядок и тишину в классе, а потому, как только нарушалось спокойствие, он тотчас же награждал шалунов своим оселком, которым и гвоздил по головам направо и налево, приговаривая свою обычную поговорку: «грешным делом, прости Господи!» и эти «загвоздки» надолго оставались в памяти удостоившихся их получить.

Последние часы была история; учитель, старик В., очень любил рассказывать, но говорил так вяло и монотонно, что его почти никто не слушал, при том же он был к нам весьма снисходителен, а потому наша «краткая русская история» шла до крайности плохо.

В среду преподаватели были те же, что и в понедельник, но едва только роздали нам вечерние булки, как закричали: «строиться!» и повели нас в залу для танцев. Тут я увидел учителя М-скаго, тоже старика лет шестидесяти, который едва волочил ноги, а припрыгивать уже никак не мог. Занятия его состояли в выправлении наших ног и в указании нам шассе вперед и назад, и глиссе в бок. Для выправления ног, он изрядно шлепал по коленам, так что мои товарищи помельче сильно морщились и чуть не плакали. Видя это, и желая избежать шлепков, я надумал сам, глядя как учили их, выправлять свои ноги. И вот я начал развертывать свои носки все более и более, в момент приближения моей очереди предстать пред учителем. Наконец, я растопырился до того, что едва держался на ногах. Подошедши ко мне учитель сказал «прекрасно!», закричал музыкантам «играй перегурдим!» и, взяв меня за руки, повлек за собою шассе вперед. Но, от неестественного положения ног, я с первого же шага повалился, и, конечно, ударился бы об пол, ежели б учитель не поддержал меня. Все засмеялись и даже музыка стихла. М-ский, поставив меня снова в надлежащую позицию, взял за руки, и мы с ним, при звуках перегурдима, опять начали шассе. На этот раз оно сошло сносно, но глиссе никак не удавалось, а потому учитель, позвав всезнающего Янышева, приказал ему учить меня отдельно, мне же сказал: «Надеюсь, г. Митурич, что вы, при вашем желании и старании, скоро догоните нас!» Это непривычное «вы» повлияло на меня так сильно, что через несколько же классов я уже отплясывал не хуже Янышева и получил от учителя похвалу.

Воспитанники кадетского корпуса в зале во время урока танцев.

Фото (конец XIX — начало XX вв.)

В четверг я был в первый раз в классе французского языка. Преподаватель, Чижов, мужчина средних лет, с самыми изящными манерами и чрезвычайно деликатный, благородный человек. Его так любили воспитанники, что даже самые отъявленные лентяи, которые у прочих преподавателей ровно ничего не делали, ему исправно готовили уроки. Занятия наши состояли в чтении и переводе французских анекдотов, в изучении слов и начальных грамматических правил. Все это я проходил уже дома, и здесь мне пришлось только повторять старое.

Нередко в начале занятия Чижова в корпусе, учителя-товарищи упрекали его в том, что он никого не записывает за леность.

— Да, помилуйте, господа, кого же я буду записывать, когда все воспитанники готовят мне исправно уроки! — отвечал он.

— Да, знаем мы их, — говорили все, — вот посмотрите, на экзамене они исправно провалят вас, а вы не имеете даже и оправдания, ибо журнал ваш чист…

Однако ж, ожидания их не исполнились: на годовом экзамене, после математики, французский язык в двух младших классах, где только и преподавал Чижов, сошел лучше всех прочих предметов.

Все прочие преподаватели иностранных языков в корпусе были иностранцы: немцы, французы и англичане, коверкавшие русский язык на разные манеры. Замечательно, что с первого урока, некоторые из них становились потехою для воспитанников, в то время как другие, также с первого же разу, умели поставить себя так высоко во мнении кадет, что никому даже и в голову не приходило сыграть с ними какую-нибудь штуку, как ни было это легко при их незнании русского языка.

В пятницу у нас был рисовальный класс; учитель, некто А., — идиот, или, лучше сказать, полоумный господин. Он страшно боялся кадет, и чего только они с ним не выделывали. Бывало, рисовальную кисточку вымажут перцем, нюхательным табаком, словом, всякой гадостью, а он, по привычке своей, обмакнет ее в воду и оближет. И ничего, разве уж очень горько покажется, — выплюнет и что-то проворчит про себя. Если, случалось, зашумят в классе, а он закричит «тише!» — беда ему неминуемая. Все сейчас набрасываются на него: