Кадетство. Воспоминания выпускников военных училищ XIX века - [56]

Надо сказать, что в то время всех рот в корпусе было пять, и в каждой из них имелось по четыре больших дортуара, называвшихся отделениями. В них помещалось до тридцати человек, в числе коих было пять гардемаринов. Старший гардемарин заведовал отделением.

У нас был старшим гардемарин Кадников. Он назначил мне стол и кровать возле брата, затем заставил меня читать по-русски и по-французски, спросил из арифметики и из молитв, какие я знал, потом велел мне продекламировать какое-нибудь стихотворение, но так как басен и стихов я знал много, то он выбрал из них стихотворение Шишкова: «Красны как пришли денечки»… и проч.

Декламация моя до того восхитила Кадникова, что он, позвав своих товарищей, заставил меня повторить. Все в отделении притихло, и взоры всех обратились на меня. Воодушевленный таким вниманием, я прочитал стихотворение во второй раз с большим еще чувством, громко и отчетливо.

После этого, как со стороны гардемаринов, так равно и кадет, последовали громкие аплодисменты. Некоторые пожелали было, чтоб я сказал еще какое-нибудь стихотворение, но в это время гардемарину Ограновичу принесли пирог от корпусного повара, чем ежедневно награждались дежурные по корпусу, а потому все старшие обратились к Ограновичу, или, лучше сказать, к пирогу, кусочек которого перепал и на мою долю.

— Ну, Петр, — сказал мне брат, когда я подошел к нему, чтобы поделиться с ним моею добычей, — ты теперь неуязвим!

— Как неуязвим, что это значит? — спросил я его.

— А это значит, — отвечал он, — что тебя теперь никто не тронет, не то, что меня, в начале, бывало поколачивали до синяков ни за что, ни про что; не только отнимут все принесенное из дома, но за сопротивление еще отколотят, а на твоей стороне теперь гардемарины и все эти большаки, — увидишь, что до тебя ни один негодяй не посмеет коснуться.

Вскоре пришел Марк Филиппович и, потребовав Кадникова и меня, спросил первого относительно моих познаний, а потом, оборотясь ко мне, сказал:

— Ты будешь во втором классе. Табель выдаст тебе старший отделений… советую учиться прилежно.

Тут забил барабан и нас повели в столовую залу. Не видев никогда такой огромной залы, я пришел в величайший восторг. Действительно, зала эта была едва ли не единственная в Петербурге. Ширина ее позволяла развернутому кадетскому дивизиону проходить церемониальным маршем и по сторонам оставалось еще довольно места для начальства и музыкантов, длина же ее такова, что, стоя на одном конце, при хорошем только зрении, можно было узнать лицо на другом конце залы а, между тем, в ней не было ни одной колонны, так как потолок держится на винтах, подвешенных к стропилам. В мое время, в этой зале обедали зараз все пять рот, а также корабельное училище и морская гимназия, имевшая тогда помещение в зданиях морского корпуса.

Когда все заняли свои места, то по барабану прочитана была молитва и по барабану же мы сели и принялись за обед. Обед состоял, как и обыкновенно в будни, из трех блюд: щей, или супу, соуса и жаркого. Чаще, впрочем, вместо соуса, которого вообще кадеты не любили, давали кашу. В воскресенье и праздники подавалось еще пирожное и на хорах играла музыка. Ужин был постоянно из двух блюд: горячего и каши, или, вместо каши, говядина под соусом. Вообще стол был простой, но сытный; недовольны были воспитанники одной только «говядкой», как они называли жаркое, порцию которого были действительно до того мизерны, что большинство кадет проглатывало их целиком.

По возвращении из залы, Кадников, вручая мне табель, то есть недельное расписание классных занятий, сказал:

— А чтобы ты не запутался, отыскивая классы, я назначил твоего одноклассника Янышева руководить тебя на первое время.

Такая предосторожность была отнюдь не лишней, ибо классные комнаты принадлежали не какому-нибудь классу, а преподавателям, которые постоянно занимались в одних и тех же комнатах, так что нам, во время каждой перемены, приходилось кочевать, или из одной анфилады классов в другую, или из одного этажа в другой. Впрочем, я скоро изучил этот порядок и твердо знал в каком этаже и в какой комнате учил каждый из преподавателей нашего класса.

В два часа, по повестке барабана, мы отправились в классы. Янышев привел меня в самый отдаленный класс верхнего этажа, куда войти надо было поднявшись на три ступеньки и говорит:

— Ну, вот, помни, в понедельник и в среду надо в эти часы приходить сюда, — это класс учителя русского языка, Севастьяна Тимофеевича Ф-а, а после обеда в другие дни недели тут бывает черчение и рисование…

Едва успел он это проговорить, как закричали «Марко, Марко!..» и все бегом бросились на места. Вошел Марк Филиппович, а за ним и учитель.

— Вот, даю вам еще одного ученика, новичка, — сказал Горковенко, указывая на меня учителю, — прошу любить да взыскивать, чтоб вышел добрый малый, — и приказал мне занять место возле Янышева.

Севастьян Тимофеевич Ф., был небольшого роста старичок, весь седой. Знания его, как я узнал впоследствии, были весьма ограничены. Уроков он нам никогда не объяснял, а целый класс, — тогда лекции были по два часа, — или спрашивал, или заставлял нас писать под диктовку, но сам тетрадей наших никогда не просматривал, а поручал просмотр их четверым кадетам, оставшимся в этом классе на второй год, которые и сами не отличались в правописании. Вообще воспитанники не любили этого учителя, и другого названия ему не было, как: «Савоська — пьяная моська». Бывало он, только придет в класс, сейчас же выложит на стол свою огромную табакерку, которая многих избавляла от записи ленивыми, — и начинает вызывать учеников.