Кабиры - [2]

Транквилл - Александру

Я уезжаю, хоть моё сердце и разрывается от мысли, что я бросаю тебя больного. Знаю, что ты поймёшь меня и не осудишь. После того, что ты узнал, и всего, что случилось, отношения наши не могут уже оставаться прежними. Судьбе угодно разлучить нас, так оно и будет. Оставляю с тобой сиделку, она будет ухаживать за тобой, пока ты не поправишься.

Прощай Любящий тебя Транквилл

- Куда он уехал?- воскликнула Милена, потеряв, по-видимому, власть над собой. - Наверное, через окно,- сказал я. Она нервно рассмеялась, и это оказало на меня неожиданное и сильное действие. Так сознание моё почти полностью прояснилось - до такой степени, что я, наконец, понял, что Транквилл уехал, и я остался один. Я вспомнил события того рокового дня. - Вот оно что,- прошептал я. Милена быстро подошла ко мне и села на край кровати. - Я не знаю, что между вами произошло. Хозяин гостиницы сказал, что ты был болен. Я вижу, ты и теперь не вполне здоров. - Я очень слаб, но я вполне здоров,- сказал я. - Помоги мне найти его,- выпалила Милена.- Ведь ты поможешь мне? Я покачал головой. - Я не знаю, где его искать. Город велик, а Империя необъятна. Может быть, он в Африке или в Египте. - Но ты же должен знать! Или догадываться. - Нет,- сказал я.- Не должен. - Мне некому больше довериться,- сказала Милена жалобно.- Мне некого просить больше. Молю тебя, найди его. - Мне хотелось бы этого для себя, но не хотелось бы для госпожи. - Как!- отпрянула она.- Но почему? - Потому что я люблю госпожу,- сказал я. Милена уставилась на меня, не мигая. - Ну конечно,- произнесла она, наконец, чуть слышно. Она поднялась и стремительно вышла из комнаты. Всё утро я пролежал, мучительно раздумывая, как мне следует поступить. Я пребывал во власти противоречивых чувств: ревность, любовь, горечь от потери друга, восхищение им и радость от того, что мой соперник исчез всё это невообразимой смесью теснилось в моей груди. Я понял, что рискую вновь навлечь на себя приступ болезни, который на этот раз, без самоотверженности моего друга, может оказаться для меня смертельным. А потому я заставил себя подняться и, выйдя на лестницу, попросил принести мне вина и какой-нибудь еды. Подкрепившись и несколько восстановив силы, я начал соображать яснее. "Если он сумел пожертвовать собой во имя дружбы, то как я могу не пожертвовать собой во имя любви?"- так я сказал себе. Я попытался выяснить у хозяина, не сказал ли Транквилл, или быть может, обмолвился, куда он предполагает направиться. Хозяин в ответ только причитал, жалуясь на беспокойство, которое доставила ему моя болезнь, подробнейшим образом описав мне то, что со мной было. Я понял, что он хочет от меня дополнительной платы и, не споря, выложил ему деньги. Это привело его в превосходное расположение духа, и он стал гораздо отзывчивее: нет, он не знает, куда направился мой друг; нет, на словах он ничего не передавал; он вообще был неразговорчив и явно чем-то опечален; он будет только рад, если я останусь у него. Так мне и не удалось ничего выяснить. Что же мне было делать? Искать наугад, надеясь на счастливую случайность? И тут мне пришло в голову, что я буду вести всю переписку Красса. Куда мог направиться Транквилл? Только к другому покровителю, и если это знакомый Красса, а вероятнее всего, так оно и есть, то рано или поздно я узнаю о Транквилле из какого-нибудь письма. Итак, теперь я знал, как я поступлю, и немного успокоился. Красс искренне обрадовался моему выздоровлению и принял меня очень радушно, я же со всем рвением приступил к своим обязанностям и скоро столь заметно расширил переписку своего патрона, что он и впрямь почувствовал себя весьма важной персоной. Таким образом, я имел возможность бывать повсюду, оставаясь на одном месте. Красс стал всё больше и больше доверять мне, и если поначалу он каждый раз сам диктовал мне послание, я же должен был лишь принарядить его да употребить к месту цитату-другую, то постепенно мы поменялись ролями, и уже я читал ему, а он где подправит, где вставит словечко, похваливая себя за остроумие и образованность. Когда же он узнал, что я, как и прежний его любимец, умею писать стихами и делаю это неплохо, его расположение ко мне стало поистине безмерным. Он так привязался ко мне, что настоял на том, чтобы я переехал жить в его дом, против чего я никоим образом не возражал по понятной причине. Ведь это позволяло мне чаще видеть Милену, чувство моё к которой нисколько не остыло с того дня, когда я увидел её в первый раз. Она же явно избегала моего общества. Я догадывался, что она осуждает меня за то, что я с таким равнодушием отнёсся к исчезновению Транквилла и её просьбе. Наконец, однажды мне удалось улучить минуту и остаться с ней наедине. Я посвятил её в свой план; выслушав, она воспрянула духом и похвалила меня за рассудительность. Отношение её ко мне немедленно переменилось. В скором времени мне уже пришлось искать способы видеться с ней чаще и свободнее, что объяснялось не только её растущим расположением ко мне, но и тем, что она непритворно переживала своё чувство к Транквиллу. Эта страстная женщина, попав под власть любви, уже не могла от неё освободиться, однако с той же страстностью она относилась и к морали, и теперь разрывалась между двумя повелительницами, то поддаваясь чувству вины, то вдруг сама начиная обвинять всех подряд, я же был призван примирить её природу с её понятиями о добродетели и долге, положив конец спору, который, бесконечно её терзая, вели в ней голос её влечения и голос её воспитания. Я объяснил ей, что всякое лицемерие и притворство есть распущенность души, а потому порочно. Высшей же добродетелью следует считать честное исполнение своего долга, в частности, долга жены перед мужем. Если её положение не приносит ей удовлетворения жизнью, она неизбежно впадёт в порок лицемерия. - Человек, недовольный своей должностью, будет исполнять её плохо и не станет проявлять никакого усердия. Чтобы честно исполнять свой долг, ты должна получать от своего положения как можно больше радости и удовольствия. Так я убеждал её, и беседы наши становились всё продолжительней и откровенней. Милена время от времени интересовалась результатами моего поиска, но, как мне показалось, делала это уже не с такой горячностью как прежде. Тем временем я убедил Красса, что он хочет перестроить свой дом, и в особенности, комнаты жены. Так я стал подолгу оставаться с ней наедине, обсуждая в деталях, как именно всё должно быть устроено, ведь дело это было огромной важности. - Здесь всё должно быть в моём вкусе,- говорил мне Красс. Однажды, разговаривая с Миленой, я со смехом сказал, что Красс непременно желает следовать во всём своему вкусу, однако плохо понимает, в чём он, собственно, заключается. Но что за беда, когда об этом так хорошо осведомлён я! Заметив, что Милена не смеётся, я спросил её о причине её задумчивости. Она не ответила, и внезапно я понял, что её отношение ко мне давно уже перешло границы простого расположения или даже дружбы. Прежде нас объединяла общая забота и общее дело, но теперь оно, кажется, стало ей почти безразлично. Неужели она начала склоняться ко мне? Я вспомнил, как она однажды спросила меня: "Ты и вправду меня любишь?" Она сказала это мимоходом и в шутливом тоне, но кто же выйдет на улицу голым! Я решил, что пора действовать. Я знал, что коль скоро огонь во мне возродился, он сожжёт меня изнутри, если я не дам ему выхода. В памяти моей ещё не успела стереться недавняя моя болезнь. Нет, я не хотел сойти с ума. Значит, я должен был действовать как можно решительнее. Ревность со стороны Красса меня не заботила, он был убеждён, что я лишён способности к тому, что он сам полагал началом и концом всего. Он нередко делал мне дорогие подарки, однако когда он предлагал мне подарки определённого рода, я решительно, хотя и с видимым сожалением, отклонял их, объясняя это тем, что состояние моего здоровья не позволяет мне прибегать к подобным утехам. - Что за ерунда!- возмущался Красс.- Какие ещё болезни! Однако, я оставался непреклонен. - Мои нервы находятся в болезненном состоянии, и такое сильное возбуждение как любовное грозит им тяжёлой болезнью. Я должен быть холоден как снег, пламя же убьёт меня. Убеждая его в своём мнимом несчастии, я преследовал две цели. Во-первых, мне не хотелось выглядеть развращённым в глазах Милены. Во-вторых, я должен был сразу же и полностью исключить всякие подозрения со стороны Красса по поводу моих отношений с Миленой, каковы бы они ни были и ни стали в будущем. Я ещё не знал, как обставлю своё жилище, но мне хотелось, чтобы стены у него были прочными, а об этом следовало позаботиться своевременно. Что же, моя дальновидность могла быть теперь вознаграждена. И день настал. Красс был приглашён на пир, обещавший быть продолжительным и обильным, меня же с самого утра рвало, чувствовал я себя ужасно, нервы мои вновь расстроились, меня мучила головная боль - все напасти разом. Красс был очень огорчён и сказал, что не хочет идти на пир без меня. Я со слезами стал упрашивать его не отказывать себе в таком удовольствии, ведь этот приступ пройдёт, а о нём будут говорить плохо. Красс и сам понимал, что не идти ему нельзя. Пир устраивал его друг по случаю рождения сына, события в высшей степени значительного. И он ушёл один, наказав Милене заботиться обо мне, и в случае, если мне станет хуже, немедленно послать за ним. Мы остались одни. Я быстро пошёл на поправку, так что уже к вечеру совершенно излечился. Может быть, это следует приписать чудодейственным свойствам того вина, изрядное количество которого мы распили вдвоём с Миленой? Я стал читать ей стихи, и они произвели тот эффект, на который я рассчитывал. - Это твои стихи?- спросила Милена. - Да, мои. Она сказала: "Мне кажется, они очень вольные". - Такова поэзия,- сказал я.- Это птица, вольная лететь, куда ей вздумается. Я лишь выпускаю её из рук. - И ты, конечно, не знаешь, куда она полетит? Ах ты, хитрец!- засмеялась она, разгорячённая вином и стихами. Она придвинулась ко мне совсем близко. - По полёту птиц узнают волю богов. Полёт птиц - это сама судьба, как же я могу предвидеть волю богов? Судьба властвует над каждым из нас, и без её соизволения ничто не соединится. - Где же твоя птица совьёт гнездо? - Ах, она так устала, бедняжка,- сказал я со вздохом.- Где же укрыться ей от дождя и ветра? Она ищет пристанища, ласковая, нежная, ищет она, ищет, ищет... Говоря так, я стал поглаживать её тело, как будто моя рука - это птица. - Вот поле, вот холмы, вот река, вот берега реки,- продолжал я.- Она ищет... Милена закрыла глаза, я стал целовать её. И с протяжным стоном она отдалась мне. В эту ночь мне не пришлось спать, но то, что было наяву, казалось мне сном, блаженным и упоительным, прекраснейшим из снов, когда-либо посещавших меня. Всё, что лишь тлело во мне, вспыхнуло ярким пламенем, и в пламени этом слились воедино земля и небо, вершина и пропасть, все мои желания, и я рыдал от счастья и захлёбывался им, и не мог остановить дыхания, оно шумело как волны, что разбиваются о скалы и пеной взметаются к небесам, и солнце вспыхивает каждой каплей брызг, и словно тысяча солнц зажигается разом и опадает дождём, о, золотой дождь Данаи! Молю тебя, продли, продли мне! и тьма, и свет, и замирает сердце и мечется, и дрожь, и холод, жар и тьма, и свет, я падаю, я взмываю, любимая!.. ... Я был совершенно обессилен. Когда Красс вернулся, я лежал и не мог пошевелиться. Видя моё жалкое состояние, он выразил мне сочувствие и пожелал скорейшего выздоровления. Милена спала. Он тоже отправился спать. А потом уснул и я. Проснувшись, я сразу же подумал о Милене. А потом я услышал её голос. Она говорила что-то служанке, но я не слышал слов, я слушал её голос, словно он был рекой, и я плыл по её течению, плавно и легко, и мне хотелось смеяться от радости. Как можно рассказать о любви? И стоит ли перечислять все наши изобретения, уловки и хитрости? Что-то покалывало её холодком, и я спросил её об этом. Она ответила, что думает о муже, и я вновь поразился этой женщине. - Мы одни, а вокруг нас целый мир,- говорил я ей с жаром.- Вокруг нас ночь, и у нас есть только один огонь и только один свет. О чём ты можешь говорить, когда вокруг нас ночь! Вряд ли она понимала, о чём я говорю. Я сам почти не понимал смысла своих слов, но я говорил, а она слушала и успокаивалась, и вот уже ничто не охлаждало нашего пыла, и она отдавалась любви, как умеет отдаться ей лишь женщина. Красс весьма радовался внезапно пробудившейся в его жене страсти к образованию. Она пожелала учиться музыке; я взялся обучить её, и мы подолгу бывали вместе. А потом она увлеклась греческим языком,- что в этом удивительного, когда сам цезарь подаёт пример любви к греческой культуре? Я выучил её кое-как говорить по-гречески, и мы стали разговаривать на этом языке без боязни быть подслушанными кем-либо, случайно или намеренно. Теперь мы могли свободно обсуждать наши планы и изливаться друг другу в своих чувствах. Мы говорили во весь голос, а Красс довольно кивал головой, слыша наш разговор, но не понимая из него ни слова. Сам он не слишком-то любил чему-либо учиться, но когда к нему кто-нибудь приходил, он хвалился тем, какая образованная у него жена - по-гречески вот говорить умеет, на арфе играет. Сам-то он и на родном языке не больно грамотно изъяснялся, писал же и вовсе с ошибками. Правда, в письмах этого заметно не было, напротив! А как она увлеклась ботаникой! Целые дни проводит за городом, её и дома-то редко увидишь. Говорят, даже царь Пергама, большой друг Рима, был великим ботаником. Это он подарил Пергам Риму, умнейший был человек. Всё было просто превосходно, лучше и вообразить нельзя. Это-то меня и беспокоило. Если что-то хорошее длится так долго, что, кажется, продлится вечно, если всё так безмятежно и солнечно, жди неприятностей. А то и грозы. И я не позволял себе расслабиться, я знал, что значит потерять осторожность. Безрассудство - слишком дорогое удовольствие. Милена же, напротив, не желала ничего слышать об этом, и убеждать её было бесполезно. А то ещё начинала плакать и причитать, что я, наверное, разлюбил её. А я покрывался испариной, когда она вдруг бросала на меня такой взгляд - что там бронзовые зеркала! Этот взгляд само море мог бы воспламенить, не какие-то деревянные скорлупки. И она не думала, есть ли кто-нибудь рядом кроме меня, или нет, она не желала об этом думать. Я настаивал. Она жаловалась на то, что разлука для неё непереносима, и умоляла меня придумать что-нибудь. - Но это уж совсем невозможно!- в отчаянии говорил я. В ответ она осыпала меня поцелуями. После наших поездок я едва мог пошевелиться, и тут же попадал в руки Красса, а он устраивал пир до утра, и я должен был веселиться и развлекать его разговорами, шутками и стихами, хорошо ещё, танцевать меня не заставлял! А утром, когда он шёл отсыпаться, я прямиком попадал в объятия Милены. Почему ты как неживой? - Я очень устал. - Ты просто не любишь меня! И слёзы. Я уверял, что люблю её, люблю ничуть не меньше, даже ещё сильнее. Она требовала, чтобы я доказал это. И я доказывал. А потом засыпал на ходу, а мне ещё нужно было ответить на два десятка писем и написать какое-то там поздравление с каким-то там юбилеем, и лихорадочно измышлять новые уловки, чтобы Милена не страдала и не мучилась, и чтобы никто ничего не знал и не заметил, и не донёс, между тем это становилось всё труднее. Я уже чувствовал, что эти двое неутомимых на пару прикончат меня. От недосыпания у меня вновь начало разыгрываться болезненное воображение; я боялся, что могу не выдержать. Нет, я не жаловался. Но нужно было что-то менять. Так не могло продолжаться долго. И тогда пришло это письмо.