Кабинет-министр Артемий Волынский - [7]

Она изнывала от желания вновь увидеть его, но боялась даже спросить, где он, кто он, каков он. Только одно слово о нём, и упредит её мать-царица, зашлёт в дальнюю даль, чтобы, не приведи Господь, не пошли слухи и сплетни про царёву дочку. Знала Анна, как жестока и сурова с людьми её мать, как донимает даже их, своих дочерей, попрёками да выговорами, как не даёт никуда отлучаться, а всё велит сидеть в этих тёмных низких палатах, да распускать гарус, да свивать шерсть в громадные клубки, да вышивать воздухи[4] для церквей...

Что и говорить, скучное житьё-бытьё у матери, может, хоть в Петербурге станет веселее. Царь Пётр велит всем девицам на выданье появляться на людях, надевать парчовые робы да старинные драгоценности, танцевать, говорить слова какие-то при иностранных послах и служилых людях, чтобы видели, что и царские дочки не чужды воспитания, могут и танцевать, и по-французски, и по-немецки болтать...

Но вспоминала Анна своего воспитателя и учителя, Иоганна Остермана, высокомерного природного немца, его долбящие уроки, тупые повторения заученных фраз, и отвращалась. Ну его, этого важного и осанистого, но до того уж глупого немца со всей его учёбой.

Простые вроде слова говорил Артемий, и говорил-то по-русски, не по-заморскому, а так врезались в память, что всё повторяла и повторяла их про себя. И таилась ото всех, никому ни слова не могла сказать — нет ни подружек у неё, ни старшей сестры, чтобы открыть душу, излить свои чувства. Тяжело молчать, всё скрывать да от всех прятаться, а знала: нельзя молвить ни о чём. Любой намёк сразу переиначат, перетолкуют, переврут. Старшая сестра Катюшка даже и не поймёт ничего — вся-то она простая и открытая, всем-то она улыбается, и хоть получает от матери за неуёмное кокетство со всеми, да за звонкий хохот по каждому пустяку, да за неистребимую жажду всё новых и новых нарядов, а всё ей нипочём. Может, за то и любит мать-царица Катюшку-свет больше всех, что не поддаётся уговорам вести себя, как подобает царевне? Анна слушается мать во всём, все её слова принимает близко к сердцу и частенько плачет горькими слезами от колючих слов да громких пощёчин, но заслужить любовь матушки никак не может. Видит косые взгляды матери, слышит колкие и грубые слова, старается изо всех сил, а мать никогда не погладит её по голове, как Катюшку, никогда не пожалеет даже взглядом, как Парашу, младшенькую. Что ж, нелюбима она, Анна, в семье, худшие наряды — ей, самые невзрачные уборы — ей, самые худые слова — ей...

И замыкалась в себе Анна, и угрюмела, и слова ласкового никому не могла сказать — не до того ей было.

Но с любопытством думала: запомнил ли Артемий эту незначащую встречу на охоте, вспоминает ли о ней, говорит ли в душе такие слова, какие стыдно и вымолвить и какие предназначала ему она? Вряд ли, сама отвратила от себя, со стыдом и страхом отказалась от его ласковых услуг и опять ругала себя, что не посмела согласиться понести себя по снегу. Так и видела его одинокую фигуру под густой, опушённой снегом елью...

Артемий вспоминал свою встречу с царевной, но запрещал себе даже думать о ней. Слишком уж большая неровня, чтобы мечтать о царевне. Кто он для неё? Сирота, хоть и не безродный, приживальщик в доме Салтыковых, хоть и не слышит упрёков в дармоедстве, старается услужить всем, кому надобно, грамотки пишет исправно. Но скоро придётся и ему тянуть солдатскую лямку, наступит и его срок, драгунский полк уже ждёт его. И больше думалось о том, как будет проходить его служба, под чьим началом да какие тяготы выпадут на его долю...

Задумчив и молчалив стал Артемий с той встречи в заснеженном лесу, а тоже не поверял свои думы никому, был одинок в шумной и суетливой салтыковской семье, старался поменьше попадаться на глаза самому Василию Фёдоровичу, издали и смиренно кланялся жене его, дородной и важной боярыне, с детьми Салтыковых умел сохранять мир и лад, хоть и понимал, что одно сознание, что сирота и нахлебник, заставляло и их смотреть на него как на дармоеда и насмехаться над ним, не имевшим ни защиты, ни опоры.

Скоро, скоро придёт и его срок служить, и он заранее готовился к государевой службе. Идти в полк надо было во всём своём, подобрать и лошадь, и снаряжение, даже пищаль старинную с собой взять. Хлопоты и сборы тоже одолевали Артемия. Но помогли Салтыковы: хоть с упрёками и солёными словами, но справили ему новый солдатский кафтан, драгунские сапоги, а уж лошадь выделили такую, о какой он и не мечтал, — гнедого коня, сильного и ловкого, да покрыли ковровым седлом, правда, бедненькие и не сильно исправные были и стремена, и сбруя...

Он тоже готовился к отъезду и всё реже и реже вспоминал ту, что так ловко плыла по белизне леса, подметая длинным подолом снег. Всплывали в его глазах её высоконькая фигура, девчоночье ещё лицо в тугих рябинках, смуглый румянец на круглых щеках, блестящие карие глаза с тёмными ресницами и каскад волос. «Хороша Маша, да не наша», — вздыхал он.

Но когда услышал, что поезд царицы Прасковьи отправляется в путь, что обоз её готов к длительному походу в Петербург, не выдержал, побежал к Китай-городу, долго стоял под кремлёвской стеной у мшистых мазанок, едва прикрытых дёрном и берестой, и дождался, когда мелькнула перед ним длинная царская карета, а в слюдяном окошке туманным пятном сверкнуло лицо Анны.