Кабинет-министр Артемий Волынский - [40]

Придворные дамы торжественно и медленно раздели Анну, натянули на неё тончайшую ночную рубашку, украшенную кружевами и вышивкой, распустили её роскошные чёрные волосы по плечам и подвели к широкой супружеской постели. Она осталась одна.

Из-за ширм появился и её теперь уже подлинный муж. Он тоже был обряжен в длинную белую рубашку, а на голове у него красовался белый колпак. Он подошёл к постели, нырнул под одеяло и сразу же захрапел с присвистом и бульканьем...

Анна не спала до самого утра. Всю ночь слушала она этот храп, перемежающийся то вздохами, то всхлипываниями, пыталась разглядеть это некрасивое бледное лицо, съехавший на сторону колпак и жидкие косицы волос, капли пота, выступившие на курносом носу. Но лампада перед образами давала мало света, а тяжёлые бархатные занавеси скрывали бледную петербургскую ночь.

Едва увели Анну, как Артемий сорвался с места. Он уехал на квартиру, которую снимал у фельдмаршала Шереметева, и не появился на свадебном пиру, продолжавшемся много дней подряд. «Прощай, Анна, — всё шептал он запёкшимися губами. — Вот ты и чужая жена, и нет мне больше до тебя никакого дела».

Пётр изобретал всё новые и новые увеселения. На двух громадных столах были поставлены гигантские пироги. Едва их разрезали, как оттуда выскочили две разряженные карлицы, под музыку станцевали на столе менуэт. Тосты продолжались, пальба не стихала, а вечером над Невой начался фейерверк — очередная причуда царя. Пётр сам распоряжался зажиганием огней и чуть сам не обжёгся: слишком уж вольно распоряжался он ими.

Молодых отправили в собственный дом, предоставленный им царём. Но и здесь торжества не прекратились — молодой герцог задал пир царю, родне жены и всем именитым лицам Русского государства.

Но Пётр не успокоился на этом. Он решил так распотешить молодых, что заставил на этой же неделе устроить шуточную свадьбу карлы и карлицы. Больше семидесяти карликов было собрано на эту свадьбу, где Пётр сам держал венец над невестой, и снова в доме князя Меншикова повторилась та же церемония, только теперь героями этой свадьбы были маленькие уродцы.

Молодожёны вновь сидели за тем же столом, но уже в качестве гостей, и снова герцог упивался русским пенником[15]. Всех угощал, как и на свадьбе племянницы, сам Пётр.

«Трудно представить себе, — писал потом один из немецких зрителей потешной свадьбы, — какие тут были прыжки, кривлянья и гримасы! Все гости, в особенности же царь, были в восторге, не могли навеселиться и, смотря на коверканье и ужимки 72 уродцев, хохотали до упаду. У иного были коротенькие ножки и высокий горб, у другого — большое брюхо, у третьего — ноги кривые и вывернутые, как у барсуковой собаки, или огромная голова и длинные уши, или маленькие глазки и расплывшееся от жира лицо».

Пётр велел устроить постель новобрачным в собственной опочивальне — может быть, он хотел увидеть всё до конца. Результат такой ночи был плачевным: через несколько месяцев карлица умерла в страшных мучениях от родов, а карла умер несколько позже, изведав все прелести распутства.

Что должна была чувствовать Анна во время этой шутовской свадьбы? Она не веселилась, взгляд её, как всегда, был серьёзен и сосредоточен. Она ничего не отвечала на жадные расспросы матери и сестёр, ничего не говорила о своём замужестве. Однако угрюмые складки между бровями появились у неё в первые же дни после свадьбы и уже больше не сходили с её лица.

Едва закончились свадебные торжества, как Пётр стал торопить герцога с отъездом: ему не терпелось привести в исполнение свои планы относительно Курляндии.

Через две недели начались поспешные сборы. Анна постоянно плакала и забывала, что она должна собрать. Мать и сёстры позаботились обо всём — уложили её драгоценности и все наряды, надарили материй и безделушек.

Но вот настал час отъезда. Свежий морозный ветер ударил Анне в лицо, дверца захлопнулась, и она осталась одна с мужем в крытой карете.

Остановка последовала на мызе Дудергоф, в сорока вёрстах от Петербурга. Хилый тщедушный герцог внезапно почувствовал себя настолько плохо, что его с трудом вытащили из кареты. В жарко натопленных комнатах мызы герцогу стало ещё хуже. Анна спокойно и терпеливо обтирала его лицо полотенцем, смоченным в уксусе, поворачивала на бок и подставляла медный таз под его рвоту, завёртывала тщедушное тело в тонкие одеяла, ходила за ним, как за малым ребёнком. Без всякого труда приподнимала она тело своего мужа, переносила с постели на канапе, чтобы убрать испражнения, не боясь испачкать руки.

Но все её заботы пропали даром: герцог умер, не приходя в сознание. Анна спокойно вытирала его впавший рот, закрывала погасшие глаза, сама обмывала тело мужа. С мёртвым герцогом в карете она вернулась в Петербург. Здесь его похоронили...

Анна ещё больше замкнулась в себе. Она ни за что не хотела ехать в Митаву, чужую страну, без единого родного человека, но Пётр велел ей собираться, и она не решилась противиться ему.

Она умоляла мать оставить её в России, но царица Прасковья передала ей приказ Петра — ехать. «Прокляну, коли не поедешь», — заключила мать. И эта страшная угроза тоже заставила Анну уехать к немцам, которых она не знала, не понимала и о которых думала со страхом и любопытством.