Стрекот и пыль столбом! Шили рубашки, кальсоны, постельное белье…
Это случилось неприметно, исподволь. Всю жизнь, с детства, была бойкой шалуньей, «звездой»! Одно только и занимало мысли и сердце — успех! Восхищение публики. Но вот бедовая душа налетела на неожиданную встречу, как коса на камень, — и переломилась.
…Они стояли с мужем на вокзале, мимо, отдав честь, прошел капитан. И будто что ударило, взорвалось и переполнило жаром.
Я только вздрогнула: этот может меня приручить.
А он и не взглянул. Даже хуже, взглянул, как на никому не нужную этажерку. И прошел мимо. И унес навек ее сердце. Это был он. «Моторный двигатель прогресса», возрождающий погубленный флот. Анна слишком привыкла к восхищенным взглядам мужчин и давно уж принимала их как должное. А этот не заметил. Внимания не обратил. То есть началось все элементарно, с уязвленного самолюбия. «Ну, погоди, дорогой!» — наверное, прищурилась она тогда вслед широкоплечему капитану…
— Анна Васильевна! — сдерживая раздражение, крикнула хозяйка артели. Это значило, что госпожа Тимирева могла бы чем-то заняться, не стоять столбом среди цеха.
Поспешила к электрическому «Вильсону», строчить бесконечные мили швов по опушке белых полей простыни.
Палец дергало так, что пронзало насквозь.
— Больно, Анна Васильевна? — наклонилась Алиса Кызласова.
— Ничего-ничего! Пройдет. Рожать больнее!
Княжна сощурила свои красивые татарские глаза, покачала головой. Анна нашла силы, улыбнуться:
— Барин приходит в Славянский Базар, заказал огненный суп. Лакей несет ему тарелку — а пальцем в суп заехал. Вот так, — показала — Барин, конечно, возмутился! — Ты что же это вытворяешь, скотина?! — А тот ему: «Палец, ваше сиятельство, болит, спасу нет!» «Так засунь его себе в задницу!» «Совал, ваше сиятельство, не помогает!».
В лицо бил южный, с брызгами дождя, холодный ветер. Шумели тополя, ветер трепал ярко позеленевшие листья. А под ногами золотыми рублями — желтый лист. По лужам пробегает рябь — и как-то зябко от этой осенней картины. А ноги норовят свернуть в сторону, только бы не к старикам-чалдонам.
То есть Анна понимала, что не может же Верховный, будучи официально женат, жить у всех на виду с неразведенной женой боевого товарища. А в душе закипала обида и негодование пуще, чем у Анны Карениной. Как так получилось, что залезла в этот мучительный, постыдный капкан?!
Палец ныл, так и тянуло сунуть, подержать в холодной луже. Как-то все не так складывалось в жизни! Наклонилась, стараясь рассмотреть себя в отражении неспокойной воды: не состарилась ли? Кому теперь нужна такая? С опухшим пальцем.
Мимо, с лошадиным храпом и смачным топотом копыт, проскакали казаки. С красными лампасами. Донцы. С родного юга! За порядком следят. И отлегло от сердца, и походка вернулась прежняя легкая. А милый… что ж! Еще бабуся говорила: «У них одно на уме, как бы нашу сестру до беды довести — да скорей на коня». И вздрогнула! На чахлом топольке мокрая с распущенными крыльями ворона. Открыла клюв, будто подавилась: кар-р, кар-р! Автомобилистка. «Car» ей подавай.
Казаки на перекрестке. Смотрят. Вообще-то они не только следили за порядком — а и сами творили черт знает что. Пытливый, неподвижный их взгляд смущал, и уж хотелось свернуть в подворотню. Но шагала все так же твердо, решительно. И когда поняла неизбежность насилия, вдруг проорала степным зычным голосом:
— Здорово, станичники! — Казаки дрогнули и подтянулись. — Благодарю за службу! Вольно!
Казаки распустили бороды улыбкой.
— Рады стараться, — отозвался старший снисходительно и коротким движением пустил лошадь на рысь. Скоро стук копыт истончался и смолк. Все-таки опасно ходить этим узким разбойничьим переулком. Особенно вечером. ОМСК — «отдаленное место ссыльных каторжников». Только и осталось надежды — на авось, небось да как-нибудь.
Старик бухал под крышкой своим колуном.
— Скоро он?!
Анна потрясла головой. Старушка приготовила грибы, достала горбушку хлеба, отрезала три больших куска. Над третьим, правда, слегка задумалась. И отрезала потоньше. Кот Шамиль беззвучной белой тенью вился у ног. Голоса не подавал, терпел.
— И что бухает? Дня не будет, что ли?
Золотистое пламя лампы чуть слышно шипело. Или это стекло так шумит? Осторожно Анна сняла жакет, села на сундук. В печке едва слышно звенели, пищали прогоревшие угли. Хозяин все гремел колуном. Странно все-таки: бросила сынка, оставила мужа, опозорилась на весь белый свет, работает белошвейкой — и вот сидит со своим больным пальцем, как старуха у разбитого корыта.
Наконец колун смолк. Баба Нюра достала рогачом из мрачных глубин русской печи чугунок упревших, протомившихся щей. Каленые щи не парят, таят огненную свою температуру, караулят, кто не остережется, схватит — ошпарит нёбо и язык. Дед дует в деревянную ложку, жует хлеб. Анна Васильевна тоже дует и тоже жует сухомяткой. Дед с шумом, ребристо морща лоб, втягивал в себя огненную жижу. Бабушка ела степенно. Сидит чопорно. Тоже из староверов. Как и Анина бабуся. Та была даже строже в вопросах религии. Это ж надо: выставила за порог солнышко русской поэзии Александра Сергеевича Пушкина!
