Ноль часов по московскому времени
Толик — человек странный, но приятный. Даже ласковый. Все собаки — его друзья. Только дети не любят, не понимают его. О детях в последнее время стали думать, что они чуть ли не умнее всех, что они цветы и прочие радости нашей жизни. Эгоисты они, а никакие не цветы. То есть не совсем маленькие, а те, что курить по сортирам начинают, — до взрослого гуманизма им очень далеко. А иначе зачем было бы все воспитание и просвещение? Я так думаю.
Толик, он неполноценный умственно. И неприятен бывает. Встанет у магазина на крыльце и дикторским голосом: «В Кустанайских степях успешно проведена культива-ция! — он особенно четко произносит в словах последние звуки. — Берегите окружающую вас среду! Ареал маралов на грани катастрофической!» Но это с ним нечасто случается. Больше он молчалив, задумчив. Встанет у какого-нибудь столба, в печаль ударится и не терпит, если кто в это время пристает к нему.
Я, откровенно признаться, тоже его недолюбливал: ходит по дороге, проезжим машинам честь отдает! А под окном «громкоговоритель» устроит: «Работают все радиостанции Советского Союза! Товарищи, проверьте свои часы, последний, шестой сигнал дается в семнадцать часов по московскому времени». Пикает, правда, очень похоже. А однажды он меня даже озадачил. Иду с работы, глядь — Толик, в соломенной шляпе и грудь в орденах.
— Это ты куда так нарядился? — спрашиваю, смеюсь, понятно.
Посмотрел он на меня самым что ни есть пристальным манером, подождал, пока дурацкая улыбка у меня с лица сползет.
— Это не жизнь, — говорит негромко, — а сплошной трамплин, с которого нужно прыгать! — изумил и вниз к дороге детской походкой. Ему уж двадцать с лишним, а походка все детская: шлепает как-то…
Ну, Толик… Толик живет себе — и пусть бы жил, и ничего особенного; но тут с Севера наша Юлька вернулась, сеструха. Ну конечно же, не одна… Понимаете о чем? Я много раз думал об этом и никак не могу постигнуть! То есть вроде и пойму, и соглашусь на мгновение, но вдруг — щелк! — и опять не верю.
Как в бесконечность мира-то не верится. И девчонка ничего, улыбается! Мама, конечно, и всплакнет иногда, и даже вдруг ни с того ни с сего меня похвалит. Ага. За то, что я «парнишка-то»! Удивительные дела случаются иногда с нами в жизни!
Так вот, не помню уж, как это получилось. Он и раньше к нам заходил. Мамка человек сердобольный, поговорит с ним, с Толей, угостит чем-нибудь. А тут как узнал, что мы девочку «купили» — ну все пороги оббил. Агукает с ней, разговаривает, вроде даже понимают друг друга. Уровнем-то, наверно, недалеко ушел. А то встанет на четвереньки, посадит ее себе на спину и аллюром по квартире — только слоны с дивана валятся. Сначала Юлька, конечно, девочку отбирала, а потом — что вы! Как что: «Толя, поводись с Катей, я в магазин ушла!» и си-идит Толик, водится, у него, наверное, способности к воспитанию, кто его знает. Меня с мальцами ни за какие калачи не заставишь сидеть. И даже и это бы ничего. Ну, водится человек, да бог с ним, пусть себе водится, раз нравится. Но эта наша пошлая манера, этот пережиток в сознании человеческом, что у каждого ребенка обязательно отец должен быть! Вот матушка-то моя как-то Катьке на Толика показывает, да и говорит вдруг: «Па-апа». А Катька, глупое созданьице, тоже пальчиком в Толика тычет и повторяет! Я взглянул на него. А он как-то весь поломался, подбородок сморщился, задрожал, закрыл он лицо руками — и на улицу! Мы с мамой так и переглянулись.
И вот с этого дня все и пошло. Следить он за собой начал. И на Юльку, я заметил, как-то особенно смотреть стал.
Раз иду по улице — у колонки бабы. Слышу:
— А дурачка-то что-то не видать стало! — и этакий ядови-итый, липкий смешок.
— Да как же не видать? Тут он. Вчерась видела… вырядился, идет. Я говорю: «Драстуй-ка, Толя». Остановился. «Драстуйте, — говорит, — только поговорить с вами я сейчас не могу, потому что очень спешу».
— Иди ты!
— Да-а. «А куда это, — говорю, — ты так спешишь-то?» «В магазин, говорит, — за детским питанием».
Меня в жар так и кинуло! А они знай балабонят!
— Да-а! Вот слушай. «Только не подумайте, пожалуйста, что это я себе, нет, — говорит, — это я для своей девочки». «Откуда же, — говорю, — у тебя девочка-то взялась? Ты же неженатый!» Задумался он так, голову повесил. «А я, — говорит, — скоро женюсь».
— Ай!
— Ну. «Дак кольца, — говорю, — тогда надо покупать!»
Тут они увидели меня. Сначала одна толкнула другую, и обе отвернулись!
Ну, ясное дело, после этого я Толика решил отвадить от дома так, чтобы и духу его не было. Да куда там! Все против меня, и особенно Катька: топает ножонкой и на весь дом:
— Кьде папа?!
Без него ни есть не заставишь, ни спать не уколотишь…
А тут еще и мать-то его… Стыд! Мать-то оно, конечно, и есть мать, да мыслимо ли такое обольщение? Втемяшилось ей, будто Толик ее «выправляется». Так и говорит:
— Толя-то мой выправляться начал, вот дал-то бог! «Ты, — говорит, меня, мама, осенью учиться отдай, а то, — говорит, — я ведь ни писать, ни читать, ничего не умею — хорошо ли?» «Ладно, — говорю, — Толя, отдам…» А вчера чё-то смотрю, не слыхать его; заглядываю в кладовку, а он, тошно мнечиньки, сидит да букварь листает. Заплакала я чё-то, а сама по голове его глажу и думаю: вот бы дал бог!
