Время московское - [2]

Ну чего они! С чего глупить-то?! Есть люди, которые потом уж свихнулись, не с самого начала, это еще понятно, тут надежда какая-то есть, и медицина лечит, а уж когда уродился-то таким и до двадцати лет дожил, тут-то уж какого ляда ждать?! Нет, ничего не понимают! Вообще-то я тут, кажется, не совсем прав: может, он и действительно немножко начал… «выправляться». Ведь после этого случая с букварем он с Юлькой в какую-нибудь неделю буквы осилил и «складывать» научился: «мама мыла рамы», ну там «мы не рабы, не бары мы», дальше, правда, кажется, не пошли. А говорил-то он и до этого, как по газете. «Я, — говорит, — раньше у радио учился, а теперь вот у нее». Юльку ни за какие пироги по имени не называет стесняется! Он и смотрит-то на нее как на солнце. Как читать учился- я думал, сгорит со стыда! Умора.

И вот как-то позвал он меня к Филаретову источнику.

— Пойдем, Федя, со мной, я что-то тебе покажу.

Он каждый день к нему ходит все лето до осени: кто-то посоветовал. Вода в нем до революции была «святой». Источник на самой горе: колодец такой и вода в нем порохом воняет. Вот и все. Зимой замерзает.

Идем мы по траве, не по тропинке. Толику втемяшилось, что по тропе ходить нельзя, «чахнуть» будешь; то цветок нагнется, сорвет, то былинку какую-нибудь, и все, я вижу, о чем-то заговорить хочет — не решается! Я уж догадался, о чем. И как-то мне вдруг что-то муторно стало — за него и за сеструху. «За каким фигом, — думаю, — иду». Даже как-то мысль мелькнула: тяпнуть чем-нибудь по головушке, да и концы в воду. Мысль такая, несерьезная, конечно, мелькнула — и нет ее. А Толик «умненько» так, как бы сам с собой, но и для меня:

— Мама говорит, чтобы я на вашей Юле женился.

Ошарашило меня, конечно, такое-то признание — но молчу!

— Девочку, говорит, удочеришь, работать будешь… Да только она ведь за меня не пойдет…

— А почему ты так думаешь?

— Да я ведь дурак.

— А что же вы с ней, уравнения решать собираетесь? Главное-то — любовь! Любит она тебя?

Он помолчал-помолчал да вдруг и брякнул:

— Думаю, что любит. Она меня один раз поцеловала… Только ты уж, пожалуйста, — никому!

Я, понятно, чуть не лопнул от благодарности за такое доверие! А он свое:

— Думаешь, может, и согласится? Я кольца как раз купил…

— Кого?

— На свадьбу кольца купил. На свадьбу обязательно нужно! — вытаскивает из кармана два колечка и протягивает мне на ладони.

А я не бью его! Гляжу на колечки! Их в киоске «союзпечать» продают по сорок копеек за штуку. И ведь можете представить! Пронял он меня этими колечками. Ведь никакими доводами интеллекта ни за какие коврижки никакой оратор не уговорил бы меня отдать сестру единоутробную замуж за дурака. А посмотрел он мне в глаза: казни или милуй — снесу безропотно!.. То есть не то чтобы я сразу так и согласился — я посочувствовал.

Вот сижу я как-то на диване, перечитываю в пятый раз «Вий», Юлька пол моет. И вдруг что-то мне не по себе сделалось: смотрю, а у нее на безымянном пальце кольцо. И хочу спросить: откуда? А не могу. Как будто вата в горле воздуху не хватает. Но все ж спросил.

— Где?

— На пальце.

Она даже смутилась и покраснела — в точности как Толька краснеет! Потом отвернулась, опустила руку в таз, и вижу: плачет! И так-то мне нехорошо стало. Вскочил, выбежал на улицу да по переулку в гору, в лес… Потом, вечером, Юлька уверила меня, что ничего такого, что оправдало бы мое скакание по лесу, нет и не было, шутка, и ничего больше! Ничего дальше духовной сферы, конечно, не пошло, и «как это можно»! я, признаться, обрадовался. Что бы ни говорили, а все-таки живем-то из-под того, «что люди скажут». И все же теперь мне кажется, что… пусть не сразу, а года через два-три могло бы случиться! То есть что он… выздоровел бы!

С отцом его мы вроде приятелей: осенью на охоту ходим вместе, по орехи, в тайгу, вообще. Я, бывает, иногда «посидеть» захожу к нему. Вот поднимаюсь к ним по ступенькам в сени — и странный такой звук из квартиры: чистый, знакомый, и не поймешь что… Открываю дверь — елки-моталки! На одном стуле Толька с гитарой на колене, на другом — ноты! У меня самого руки, как говорится, только задницу чесать, то есть ни на одном инструменте ни в зуб ногой, и вообще, считаю способность к этому за особый дар сверхъестественного, а тут — Толик! Я аж растерялся! Он тоже испугался.

— Я это так… — а сам ноты складывает — и за спину.

— Где отец?

Оказалось, с матерью к соседям ушли. Вроде бы и мне тоже здесь особенно-то делать нечего — а стою! Хоть ты тресни! Он тоже молчит, не шевелится.

— Сыграй, — говорю, — Толя.

Стесняется, аж скрючило его, беднягу. Но уговорил, да и не трудно уговорить-то его. Опять ноты примостил, пальцами по струнам: щип-щип. Боже ты мой! Ну, по радио, по телевизору-то ведь каждый день ее слышишь и наверное уж не в таком исполнении! А тут щипнет — и в горле что-то зацепит, потянет — аж в слезы. И что самое невероятное: по нотам! Ну, конечно, и я: и «до», и «ре», и «ми-фа-соль» — где, на какой полоске, знаю, в школе проходили, да пока ее высчитаешь, и еще на грифе надо найти, да прижать-то ни раньше, ни позже! Так ведь я-то и не Толик! Сыграл он штук пять-шесть, и все такие грустные: точно не за струны, подлец, щипит, а мою-то душу выматывает. И это даже меня как-то слегка перевернуло: как-то вообще человека зауважал. А он видит, что нравится, воссиял, бедняга, чуть не плачет.