Кабала - [88]

Марк убрал руки с ее плеч, поднялся, осторожно перенося тяжесть тела с одной ноги на другую, медленно выдвинул вперед больную.

– Прости меня, Марк, – негромко сказала Белинда.

– Все нормально. Я не собираюсь усложнять твою жизнь. И все же тебе стоит подумать об этом – о гражданском иске, я имею в виду. Не только ради себя. Ведь могут появиться и новые жертвы – если его не остановить, если не показать людям, какой он подонок. – Я знаю. Спасибо тебе – я подумаю. Открывая ему дверь, Белинда собиралась спросить, не заметил ли Марк возле дома чего-нибудь странного – сидящего в машине человека или подозрительную фигуру, слоняющуюся вдоль тротуара. Но она так и не сделала этого – она не испытывала ни малейшей уверенности в своих ощущениях. Она не знала, видела ли на самом деле знаки беды или же сигналы опасности висели в чистом и прозрачном воздухе без всякой опоры. Вполне возможно, что шаги за окном являлись всего лишь отзвуками ее собственных страхов – безликие, безголосые шаги в темноте. А самый жуткий страх внушала мысль, которой нельзя было ни с кем поделиться: очень может быть, что она все это действительно заслужила – боль, расплату, долгие ночи без слез, когда так хочется плакать.

Видимо, сама судьба решила вмешаться, чтобы доказать: ее отец был прав. «Дрянная девчонка», – повторял он изо дня в день, после того как Белинда забеременела… А ведь всем известно, что случается с дрянными девчонками. Последние в жизни отца слова прозвучали приговором, они оказались пророческими, как проклятие цыганки. Отец умер дома, в собственной постели, как и хотел. Раковая опухоль взяла его тело в плен, бежать из которого было невозможно. Дома все знали, что смерть бродит где-то совсем рядом. С остекленевшим взглядом беззвучно плакала мать. Белинда, глядя на бледное, иссохшее лицо отца, сказала: «Я люблю тебя». Потому что, несмотря ни на что, это было правдой, а еще потому, что вряд ли у нее было время сказать ему эти слова позже. Скрипучим шепотом отец прошептал ответ: «Ты разочаровала меня. Как же ты можешь называть это любовью?»

А потом он умер. В душе Белинды навсегда отпечатался кровавый рубец. Прощальный дар. С таким же успехом отец мог выгравировать свои слова на медальоне, вручить его ей и сказать: «Никогда не снимай». Как будто у нее был выбор.

В два часа ночи Белинда сидела в полосе лунного света на растрескавшейся скамейке Линкольн-парка в Санта-Монике. Не дальше чем в двух футах от нее прямо на земле в спальных мешках лежали люди, какой-то мужчина бодрствовал, сидя совершенно прямо, охраняя свои пожитки, уместившиеся в магазинной тележке. Линкольн-парк был не самым опасным местом для ночных прогулок, однако и спокойным назвать его было бы трудно. Белинда могла бы запросто прийти в него днем – посмотреть на играющих ребятишек. Побыть наедине со своими фантазиями, с воспоминаниями, с надеждами увидеть мальчишку, походившего, по ее представлениям, на ее сына. Однако в эту ночь она думала о другом. Сидела в лунной тишине, сгорбившись под тяжестью вопросов, на которые никто не знал ответа, и чувства вины. Она подала на Филлипа в суд за изнасилование, но что-то говорило ей, что свершившееся – наказание за ошибки, которых в ее жизни было так много. Отец, будь он жив, сказал бы, наверное, что все это она получила «на десерт». В соответствии с его теорией, беды и несчастья в качестве «десерта» сваливались на великое множество людей – преимущественно тех, кого он не любил.

Белинда хорошо понимала, что, явившись сюда ночью, рискует быть изнасилованной вторично. Или же избитой до такой степени, когда лицо превращается в кашу – тошнотворно точное сравнение, поскольку примерно так она тогда и выглядела. Она пришла сюда, чтобы испытать Судьбу, чтобы смело пойти ей навстречу, вне зависимости от того, что могло ждать ее впереди. Ведь вполне допустимо, что если припасенные Судьбой напасти обрушатся на нее разом, то остаток своей жизни Белинда проживет спокойно и тихо. Может быть. Но единственным событием, случившимся за те полчаса, что она просидела на скамейке, было прекращение храпа, до этого раздававшегося из ближайшего спального мешка.

Повернув голову, Белинда увидела, что мужчина с магазинной тележкой направляется в ее сторону – тележку, правда, он оставил на газоне. А вдруг он нападет на меня, подумала Белинда, исполосует лезвием ножа? Ну что ж, тогда ее кровь станет искуплением, еще одним блюдом «на десерт».

Мужчина опустился на скамейку рядом с ней. Он казался старым – за семьдесят, решила Белинда, но возможно, что таким его сделала уличная жизнь. Из-под голубой вязаной лыжной шапочки свисали клочья жирных седых волос.

– Ты знаешь, почему они не смогли оторвать меч от камня? – спросил он.

– Боюсь, что нет.

– Потому что перед глазами у них стоял только камень. Для них вся сила заключалась именно в нем. Они и предположить не хотели, что ею же обладает и меч. А когда ты не видишь силы, то ее и нет. Они были рабами камня.

– Ага.

Вот она, подумала Белинда, разница между гением и безумцем. Похоже, что человек этот когда-то преподавал литературу, а теперь живет в тени своей тележки и отлично знает, где можно найти не до конца опустошенную консервную банку.