К востоку от Берингова пролива - [51]
Летим час, другой, третий… Под вертолетом горы. Забираемся в глубь Верхоянского хребта. Заснеженные, поросшие лесом долины сменяются цепями гор с голыми каменными россыпями. Раз-другой пересекаем ниточку шоссе с редкими, похожими на ползущих жуков автомобилями. И снова долины, хребты… Глаз уже привыкает к безлюдью, и поэтому так неожиданно открывается поселок, расположившийся в излучине реки. Прямые улицы, в пересечении их — площадь. Одинаковые квадратики двухэтажных домов. Человеческие фигурки. На отшибе густой дым над высокой трубой, наверное котельная. Таким предстает перед нами Тополиный, центр совхоза Томпонского.
Прохожие выглядят обычными горожанами. В поселке есть магазин, школа, клуб, больница — их вывески попадаются по пути в гостиницу. О прочем рассказывает в своем просторном кабинете директор совхоза Василий Михайлович Кладкин. Кроме него и гостей здесь собрались зоотехники, ветеринарный врач, охотовед, другие совхозные специалисты, в большинстве своем эвены.
Разговор завязывается еще на подходах к кабинету.
— Во сколько вам обошлось строительство?
— Примерно в два миллиона.
— Откуда взяли деньги?
— Дало государство.
Хозяева рассказывают, что в совхозе сейчас около двадцати тысяч оленей, что на рубль затрат в оленеводстве приходится три рубля отдачи. Говорят, насколько выгодными оказались подкормка оленей и скрещивание их с тофаларскими (алтайскими) оленями — они гораздо крупнее местных. Вспоминают, как самолетом привезли сюда необычных пассажиров — первых тофаларских хоров, каким событием было это для совхоза. С тех пор прошло почти пятнадцать лет. За это время здесь вырастили больше шести тысяч гибридов, и каждый из них приносит на двадцать два рубля прибыли больше, чем местные олени. А при подкормке оленей каждый затраченный рубль возвращается шестью рублями. «Ого!» — почти в один голос произносят Хэнзли и Льюик.
— Вот и подсчитайте, какой это дало дополнительный доход, — говорит Василий Михайлович. — А поголовье будем увеличивать, и нам никак не обойтись без советов ученых. — И он выразительно смотрит на профессора Андреева.
— Нам бы народу побольше, особенно молодежи, — продолжает Кладкин. А я смотрю на Дэнни и, кажется мне, читаю его мысли. Ведь так трудно найти работу в Номе, где он живет, особенно приехавшему из деревни эскимосу, и тем более подростку.
— Нельзя ли побывать в доме у одного из оленеводов? — спрашивает кто-то из гостей.
В это время, будто нарочно, дверь кабинета приоткрывается, и в нее заглядывает средних лет женщина. Увидев много народу, она смущается и хочет скрыться, но директор останавливает ее, о чем-то спрашивает по-эвенски. Женщина недолго думает, улыбается и отвечает, похоже, утвердительно.
— Вот она и приглашает вас сегодня вечером, — говорит Кладкин. «Ходоки» тоже улыбаются, в знак согласия кивают головами.
Как вскоре выяснилось, напросились мы к Варваре Михайловне Голиковой, жене бригадира (сам он на работе — в стаде). И хотя компания оказалась большая да и заявилась неожиданно, к нашему приходу все было уже готово. В просторной комнате с полированной стенкой, сервантом, мягким диваном, словом — меблированной, как многие московские квартиры, красовался накрытый стол. Консервы и другие покупные закуски соседствовали с вареной олениной, домашней кровяной колбасой. Искрились гранями рюмки и фужеры.
Прежде чем приступить к ужину, аляскинские гости в сопровождении младших Голиковых заглянули в каждую из трех комнат квартиры, в кухню, в ванную. Зашумела вода в туалете, в коридоре послышались щелчки выключателя — гостей, очевидно, интересовали и эти детали.
За столом продолжался разговор, начатый еще в директорском кабинете. Только потек он легче, непринужденнее, и этому вовсе не препятствовало то, что хозяйка говорила по-русски неважно: ее окружали достаточно квалифицированные переводчики — очень похожие на нее и друг на друга сыновья и дочери.
Вопросов теперь больше к «ходокам». Из скупых рассказов Дугласа Шелдона и Дэнни Кармуна выяснилось, что жизненные пути их во многом сходны. Кстати, они почти ровесники — обоим около пятидесяти. Оба родились и выросли в небольших эскимосских деревнях, в многодетных семьях. Отец Дугласа был рыбаком, у Дэнни — пастухом. С раннего детства они помогали родителям рыбачить, охотиться, пасти оленей. Хорошо знают, что такое нужда и голод. У Денни, на его глазах, перемерли все сестры. Сколько их было? Он уже не помнит…
И тот и другой проучились по пять лет в школе. Рано ушли на заработки в город, но постоянной работы долго найти не могли. Прежде чем стать оленеводом, Дэнни был и шахтером в Номе, и рабочим в местном аэропорту. Дугласу везло еще меньше: он то рыбачил в Коцебу, то подрабатывал от случая к случаю на стройках.
Фамилия Кармун происходит от эскимосского имени его отца — Кармонн (перевести это имя на русский язык невозможно). Дети Дэнни имеют наряду с европейскими также эскимосские имена. Одну из дочерей, например, зовут Сейгулик, что значит «Чаинка». Имена других дочерей — Итиктик, Умейлак, — как и имя их деда, на русский язык тоже перевести трудно. В школе, где они учатся, преподают только по-английски. Ученики-эскимосы забывают свой родной язык и, что еще обиднее, стесняются его, рассказывает Дэнни. «Поэтому, — с грустью говорит он, — в моей семье уже не услышишь эскимосской речи, никто, кроме меня г жены, не знает наших эскимосских обычаев». Наверное, потому с таким интересом и даже с завистью смотрит он на детей нашей хозяйки, слушает, как они бойко говорят между собой, с матерью, с другими родственниками по-эвенски.
