К пению птиц - [10]

Одновременно я понял, что эти слова есть — и еще как есть, только слово Метаязыка — это мы плюс слово.

И в самом деле, очевидная слабость слов в том, что сами по себе они не идентичны обозначаемому ими.

Может, в этом не слабость слов, может, в этом как раз их сила, а наша слабость, но в разных нас одни и те же слова способны будить разное.

В Метаязыке слова и мы, объединившись, лишаемся своих слабостей.

Я поддался гипнозу слов, они чуть не увели меня в свой угол, чуть не заставили меня забыть, что можно обойтись и вообще без них.

— Свободу Духу! — спохватился и беззвучно кричу я, свободный молиться и не молиться, петь в хоре и не петь, чувствовать и не чувствовать единство с теми, кто может говорить, и с теми, кто говорить не может.

И вот, я уже понимаю, что Дух — это не только поплавок для плавания по жизни.

В стремлении укрепиться в собственной значительности хочется думать, что так я называю главное, что у меня есть.

Представлять себя Духом особенно легко при звездах: они не греют и почти не освещают. В мыслях, приходящих под звездным небом, легко отстраняться и играть со своей самосознающей сущностью в рефлексию.

Меня посетил вопрос: закончится ли путешествие в светящемся тоннеле появлением нового неба?

Приятель-физик поделился профессионально-сокровенным: в появляющихся от других взрывов мирах законы природы могут быть другими.

То есть, ТАМ они не обязательно такие же, как ТУТ.

Черт побери, но если это правда, то существование загробного мира — вообще трюизм?

Мне стало страшно при мысли, что загробного мира все-таки нет. Я подумал, что, возможно, нам еще предстоит его открыть, и только тогда души смогут и начнут туда переселяться.

В этом открытии будет печаль, так как станет известно, что все ранее погибшие души действительно погибли.

24. На всякого мудреца довольно простоты

Вспомнив, что живу так рано, я почувствовал себя пьющим последнюю чашку сакэ камикадзе. Мое существование столь кратковременно и незначительно, что меня уже вполне может и не быть.

Таинство предельного перехода, когда из деления на ноль вырастает бесконечность, вдруг показалось тривиальным: меня нет, есть бессчетные мы, кормящие себя, чтоб умножалось знание, чтоб открытие нового мира воспоследовало как можно раньше, чтобы как можно скорее мы перестали погибать.

— Там столько миров! — предвкушаю счастье рассказов будущих Колумбов.

Я уже почти готов примириться с доставшимся мне набором земных радостей и благословить бессмертие потомков. Только один вопрос не дает покоя: ввиду бесконечности Вселенной и панспермичности нашей природы, неужели же — и почему?! — до сих пор до нас так никто и не добрался?

В молодости я прочел у Паскаля, что (цитирую по смыслу): «если так много людей верит в чудеса, значит, чудес не могло не быть».

И еще: «почему сейчас так мало чудес? Потому что вера уже укоренилась — они больше не нужны».

Прочтя, я поразился безусловности веры и понял, что так верить не могу. Наивность тогдашних людей была для меня очевидна. Высказывания Паскаля показались вполне соответствующими отсутствию в его времена электричества, а также телефона и автомобиля.

Сейчас мне уже неудобно за свою тогдашнюю наивность.

Завидуя Паскалю, передаю туда, к нему, привет.

Хотя там, может, и без этого уже заметили, что я не так уж глуп?

(«Смотрите, он о многом догадался…») Вот бы заслужить, в качестве награды, хоть какую от них весть!

25. Верит ли мне Тот, кто и так все знает?

Несмотря на холода, мир снова представился уютным местом. Мне хорошо, наверное, еще и потому, что сегодня выпал первый снег. Он, как часто бывает, очень обилен и повис целыми грудами на не успевших потерять все листья деревьях. Многие из них угрожающе наклонились. Боюсь, что к следующему утру уцелеют не все.

Не знаю, почему в вечер первого снега кажется, что тихо, даже если это далеко не тишина.

Но я не чужд всему происходящему настолько, что забыв — или наоборот, помня счетность собственных дней, хочу «гнать картину».

Поэтому в тишине первого снега я вспоминаю первый майский гром.

— С сильным запахом озона! — пророчески радостно оглашаю тот, что внутренний, из доступных мне миров. Всё это наше с ним устройство, когда с рождением открываются глаза, сквозь них в тебя вливается бесконечность внешнего мира — и вот она уже твоя, показалось таким, что лучше быть не может:

— Бесконечность — Я — Бесконечность.

И в каждый момент времени есть даже право выбора, какую из Бесконечностей предпочесть — ту, что справа, или ту, что слева: смотреть наружу или внутрь.

Об этих возможностях, впрочем, лучше не думать, а то становится страшно, как бы не потеряться. Страшно, потому что между бесконечностями мечется маленький дурачок, путаясь в страстях — и мучаясь ими.

В том числе, и смешной тягой к накопительству.

Маленький дурачок мечется между мирами и не знает, зачем ему так много всего надо, потому что вопрос «зачем?» безответен без «почему?», а для ответа «почему?» необходимо философствовать никак не меньше, чем для ответа, «зачем?».

26. Не тишина, а глухота

Мне и раньше приходило в голову, что мозг — машина времени, но только сейчас я понял, чем занята эта машина. Оперируя с двумя бесконечностями, она превращает «сейчас» в «когда угодно» — то-есть, во ВСЕГДА, а «здесь» — в «где угодно», что означает ВЕЗДЕ.