К отцу - [88]

— Я понимаю, Борис Лексеич…

— Ну и вот. — Мишаков с силой сжал ее, поцеловал в щеку и резко встал. — А теперь пойдем-ка по домам. И попробуй думать обо мне плохо. К примеру, негодяй я, живописишко средней руки, честолюбец, эгоист, развратник…

— Не в силах я, Борис Лексеич, — прошептала Марфуша.

Мишаков никак не мог уснуть. В избе было душно. Он открыл окно, сел на подоконник, вдохнул сырость ночи. Светила поздняя луна, вися где-то на краю неба. Мишаков угадал ее по слабому блеску мокрого колодца и по размытым пятнам теней от изб. Туман не поднялся в деревню, но он где-то близко стоял на страже. Мишаков чувствовал его запах.

— Я теперь скромнее стал в желаньях. Жизнь моя, иль ты приснилась мне? — прошептал Мишаков.

— Боренька, — сказала из темного угла тетка, — да что ж ты не спишь? Что тебе приснилось-то? Не о Верке ли тужишь? Не клином свет сошелся.

— Абсолютно точно, — отозвался Мишаков. — Извини, разбудил я тебя…

— Какой сон-то? Страшное что-нибудь?..

— Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне.

— Ничего, не опасайся. Конь, говорят, к дороге. Мне бы твои сны. Ложись. Да окно-то закрой: сыростью с улицы так тянет!

Разговор с теткой вызвал у Мишакова мягкую улыбку. Он захлопнул створки окна, залез под одеяло и вдруг вспомнил, что как-то умудрился увидеть на лице Татьяны Мишаковой нечто интеллигентное и даже хотел писать с нее колхозную агрономшу.

— Опять на розовом? — тревожно вскинулась в углу тетка.

— Стихи это. Есенин, поэт… Слыхала о таком?

— Есенин?.. Знакомая будто фамилия… Он что, из твоих городских приятелей?

— Да, лучший друг. Спи, спи и ни о чем не думай. Кошмарные сны мне не снятся. Я передовой человек.

Разбудило Мишакова солнце. Оно напекло ему голову, и он вскочил с ощущением, будто его в упор осветили прожектором. Солнце сверкало в избе, как над речкой. Мишаков протер глаза и в трех шагах от себя увидел Верку. Она сидела на лавке. На коленях у нее лежали картоны с эскизами.

— Ты как сюда попала?

— В дверь вошла. Уже десятый час.

— И давно сидишь?

— С полчаса. — Верка засмеялась. — А ты похрапываешь, оказывается.

— Не нравится?

— Непривычно как-то. Впрочем, мужчины все храпят.

— Не хвались своим опытом. Ты много болтаешь. Положи эскизы на место.

— Что, и посмотреть даже нельзя? Это же все с меня нарисовано.

— Ну-ка раскидай их по полу. Не рядом, а вразброс. Не на солнце только.

— Зачем?

— Делай, как сказано, пока я оденусь.

— И те, которые углем, тоже?

— Все, все.

Мишаков надел штаны, застегнулся и, засунув руки в карманы, стал босыми ногами раздвигать картоны и листы с эскизами, разложенные Верой на полу.

— Черт возьми, ведь есть же у тебя глаза! Куда же они на холсте пропали?

— Никуда они не пропали, что ты выдумываешь, Борис! Глаза на месте, глядят.

— Смотря как глядят…

— Если это называется творческими муками, то я вам, художникам, не завидую, — поморщилась Вера. Она подошла к кровати, разгладила одеяло и легла на него, заложив руки за голову: — Ой, жестко как у тебя!

— Слезь с кровати.

— Не сердись. Мы же только вдвоем…

Мишаков сел рядом с Верой и положил руку на ее плечо.

— Как хоть твои родители к этому относятся? Они догадываются?

— Мамка, конечно, скрипит. Но я ей сказала, что писку не будет, а все остальное их не касается.

— Так ведь это равносильно признанию.

— Боря, разве они не понимают, что для меня ты был бы отличным мужем.

— Но я, кажется, не обещал на тебе жениться.

— И в Москве не захочешь со мной встретиться? — лукаво спросила Вера. — Ты же меня в натурщицы рекомендовать хотел. Уступишь меня, может?

— У тебя превратное представление о натурщицах.

— Возможно…

Мишаков поцеловал Веру и признался:

— Ты знаешь, неважное у меня настроение.

— Да в чем дело?

— Портрет твой не получается.

— Ну тогда подари мне его.

— Нет, кроме шуток. И дело не только в глазах. Весь замысел рушится. Я приехал сюда с целью написать что-то особенное и удивить мир. Чем удивить?..

— Я в этом виновата?..

— Не могу так сказать. Ты осталась прежней.

— Но кто же тогда?

— Разобраться надо… Жизнь, может быть. Понимаешь, хочется показать в деревне самое яркое, самое человечное! Очень уж о деревне у нас черно писать стали. Я с этим категорически не согласен. Мне светлого чего-то хотелось… вот такого, как твоя улыбка. И я написал улыбку. Ямочки, испускающие сияние… Но почему же они меня не удовлетворяют?

— Не знаю, — прошептала Вера. — Хотелось бы тебе помочь, милый… И улыбку бы навсегда отдала за это!

Мишаков погладил Веру по щеке.

— Не стоит, не отдавай, Верочка, улыбки. Хватит жертв, хватит того, что многие ее отдали. Моя тетка например… или соседка наша, Марфуша. Жизнь без улыбки…

Мишаков встал и зашагал по избе, переступая через разложенные на полу картоны.

— Да, Марфуша несчастный человек, — сказала Вера. — Бедняжка! Ей ребенка бы надо.

— Но кто же отцом ребенка согласится стать? Ты знаешь, что она мне вчера сказала? «Полюбить так хочется!» Полюбить, понимаешь. Вдумайся в эти слова. Меня такая жалость охватила, что я не мог с ней разговаривать. Она согласна безответно любить, только бы раз в год взглянуть на любимого.

— Это она тебя в виду имела. В тебя здесь полдеревни влюблены, — с грустью сказала Вера. — Ты знаешь, Боря, я не обижусь… если хочешь… нарисуй ей беби.