К отцу - [87]

«Ничего не выйдет! — мелькнуло в голове. — Никакой надежды на успех! Неужели я так бездарен?»

Но приступ отчаяния прошел. Отлежавшись на теплой земле, Мишаков в сумерках возвратился в избу. Татьяна уже легла, но Мишаков знал, что она не спит.

— Ты не беспокойся, — сказал он. — Такая сумасшедшая работа, ничего не сделаешь… Я пойду по деревне, прогуляюсь.

— Ступай, ступай. Верка-то раза два мимо окон проходила…

— Спи, тетка. Ничего! Мы еще проскачем на розовом коне.

— Чудно ты говоришь. На розовом?.. — насторожилась тетка.

— Вот именно, на розовом!

«Ну так что же? — думал Мишаков, затворив за собой дверь. — Разве уж так плох мой портрет? По колориту это несомненно лучшая моя работа. К рисунку тоже претензий быть не может. А о глазах я не думал, потому что они не имели никакого значения. Писалась хохотушка. Вся душа у нее выражалась на щеках».

Мишаков чувствовал, что он кого-то уговаривает. Кого? Кто с ним не соглашается? Друзья? Или, может, сам профессор Павловский?..

«Ну он-то еще никого не похвалил безоговорочно. И вообще критики всегда найдутся!»

Мишаков вышел к колодцу. Совсем стемнело. За деревней где-то над лугами горела алая заря. Ее краски невозможно было воспроизвести на холсте, и у Мишакова защемило сердце. Он почему-то вспомнил, что ему уже двадцать семь лет. Двадцать семь! А пятнадцать лет назад он уже рисовал, получал премии на выставках во Дворце пионеров. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..»

Волна теплого воздуха, пахнущего сеном и жаром нагретой земляничной лужайки, задела лицо Мишакова, а затем его с ног до головы окатило холодом и сыростью. Он увидел внизу, над речкой, белый туман, который поднимался, наваливаясь на деревню. Мишаков повернул назад и догнал отступающее от реки дневное, пропахшее солнышком и ягодами тепло.

В окнах у Панкратовых света не было. Вера не ждала Мишакова на скамейке. Видно, обиделась и легла спать.

«Это и к лучшему, — без сожаления подумал он. — Смеяться станет поменьше. Может, сквозь слезы и глаза прорежутся. Какая она будет, если рассердится? Любопытно…»

Мишаков постоял возле колодца и пошел к своей избе.

На завалинке у Силуяновых чернела какая-то фигура.

— Кто там? Марфуша?..

— Я, Борис Лексеич…

— Чего же так поздно гулять выбралась?

— А я не поздно, Борис Лексеич. Я давно сижу.

— Когда я выходил, тебя не было.

— Так вы меня не заметили, когда мимо проходили. Еще сказали: «Критики завсегда найдутся». Это вы с собой разговаривали?

— Извини, Марфуша. Значит, задумался я. — Мишаков сел рядом с дояркой. — Разгорячат разные мысли, под ногами ничего не видишь…

— Вы, чай, Верку искали? — спросила Марфуша.

— Она уже спит давно.

— Она тут со мной сидела.

— Да? Ну и что же?.. О чем вы разговаривали?

— О городской жизни мне рассказывала. Я ведь с ней в одном классе училась. Счастливая она, Верка!

— Ничего, удачливая.

— Да, не всем такая удача…

— Не завидуй.

— Не завидуй, — повторила Марфуша, опуская голову. — Вам легко говорить. Верке тоже… Вот вы на меня сегодня утром обиделись, а я ведь тоже на вас… обиду имею.

— Обиду? Да что ты, Марфуша!.. Какую же?

— А что вы сказали?..

— Что я сказал?

— Думай, сказали… об ухажере, А какой у меня… ухажер может быть?

— Но почему бы и не быть?

Мишаков спрашивал, а сам уже понимал, как он ранил неосознанно Марфушу.

— Кто же на меня поглядит? Мне бы одна дорога — в монастырь…

— Ну, ну, не преувеличивай.

Мишаков похлопал Марфушу по плечу. Она вздрогнула.

— Ты, конечно, не красавица, — продолжал он, — никто этого не говорит, но для отчаяния нет никаких оснований.

Мишаков врал, зная, что Марфуша не верит ему, врал, не скрывая своего смущения, врал с тоской, не зная, как остановиться.

— Вы, конечно, понимаете мое положение, Борис Лексеич, — возражая ему, проговорила Марфуша. — Я и сама сознаю, потому что не дура же, не юродивая какая-нибудь… Человек же я, девка… Сердце и у меня в груди бьется, тоскует. Так полюбить хочется!

— Ну и полюби, Марфуша, полюби кого-нибудь.

— Кого же, Борис Лексеич?.. Я ведь далеко не хожу.

— Разве трудно найти подходящего человека? Неужели нет на примете?

— Есть, Борис Лексеич, — чуть слышно сказала Марфуша. — Я бы вас полюбила.

— Меня? — испуганно спросил Мишаков. — Да за что?

— Так как же за что. — Мишаков почувствовал, что она улыбается. — Об вас у нас на ферме только и говорят…

Мишакову стало неловко, досадно, и он спросил:

— Что, других нету?

— Полноте, Борис Лексеич, — возразила Марфуша. Мишаков понял, что она нахмурилась. — У нас девки не порченые. Не чета вашей Верке.

— А она, Марфуша, и не моя вовсе.

— Не дай бог такой жизни.

— Но позволь, ты же ведь только что ей завидовала?

— Не этому я завидовала.

— Ну хорошо, допустим. Не будем о Верке, это нас не касается. Ты сказала, что меня полюбила бы. Но ведь я скоро уеду и, может быть, больше не вернусь сюда.

— В том-то и дело, Борис Лексеич. Вы уедете и не вернетесь. А мне бы хоть в год разок на вас поглядеть…

— Ну что толку-то — в год разок?

— Все теплее стало бы.

— Марфинька! — сказал Мишаков. Он обнял ее. Плечи у нее были горячие, но Мишаков почувствовал, словно у него камень под рукой. Марфуша сжалась и готова была вскочить. — Жалко мне тебя по-братски, моя добрая! Но ты же должна понять, что я за человек и какая у меня жизнь складывается.