К отцу - [42]

Выпирающий живот дяди Лукьяна действительно весь был в рыжих крапинах, и волосики на нем росли — жиденькие и рыжие.

«Такая же и харя в молодости у него была, — вспомнила Маняша, — а потом посерела, будто выгорела».

Санаткин нагнулся, протянул руки и сложил ладони лодочкой.

— Ну вот. Я так, Маняха?

— Чего так?..

— Ну в позицию встал. Таким макаром?

Маняша не выдержала, прыснула от смеха.

— Чего ты в артисты не шел, дядя Лукьян? Тебе на сцене только представлять. Дело у артистов легкое, денежное.

— Нет, — покачал головой Санаткин, — ты не знаешь, невеста, у артистов трудная работа. Пра слово. Я узнавал. Ну лей, коли взялась, поухаживай за погорельцем.

— Беда у тебя, Лукьян Макарыч, такая уж беда, — пригорюнилась Маняша. — Без крова остался. Все барахлишко сгорело… Да ведь сам и виноват, на кого же теперь пенять?

— Это верно, сам, пенять не на кого. Никого не виню, сам виноват. Лей помаленьку.

— А как же оно хоть вышло? Что про тебя мужики болтали? Так я и не поняла.

Дядя Лукьян, отплевываясь, размазывал по лицу сажу.

— И не спрашивай, Маняха.

— Секрет какой, что ли? Что они, ироды, потешались над тобой?

— Ну вот. Смешно было, оттого и смеялись. Ты лей, лей, не переставай.

— Смешного мало. Погоди, я полотенце принесу. Да не три своей грязной рубашкой, опять выгвоздишься!

— Стакашек, стакашек принеси! — напомнил дядя Лукьян. — Ты обещала, Маняха. Мне нервы подправить надо. Пра слово. Нервы у меня больно разгулялись, не подлечу — мослы крутить начнет.

— Сичас, сичас.

Наливая из графина в стакан, Маняша подумала, что наливочки маловато осталось. С четверть графинчика, не больше. А вдруг сын приедет? Чем сынка угощать? Он тоже любит ее наливочку. Но не из стакана пьет — из рюмочки. Нальет — на свет поглядит. Попробует — язычком пощелкает. Приятно и смотреть, когда к добру, такое отношение. Не то что у пьяниц, которые лакают зажмурясь. Который — сморщится, сердечный, страдает, словно ему яду налили, а держит стакан, как хищник, не вырвешь добычу и не думай. Слава богу, хоть дядя Лукьян не такой. Он пьет благородно, уважительно, как причащается. Еще не попробует, а уже похвалит. Понюхает, многозначительно головой покачает, словцо одно произнесет. Обязательно произнесет. Забыла это словцо Маняша. Как его… Да Родимушка напомнит, чего зря память напрягать.

Дядя Лукьян первым делом на стакан нацелился, полотенце отклонил.

— Эликсир!

Вот оно, словцо, сразу и вылетело. Эликсир, лекарство, значит. Может, оно и так. Да что, это правда, лечит ее настоечка, там не одна водка да ягоды, там еще и корешки есть. От бабушки Маняша научилась целебные корешки добывать. Их полно вокруг, только не все люди про это знают. Надо вот не забыть сыну растолковать. Каждый раз собирается и забывает. И младшему, и другим детям, им всем пригодится.

— Ну вот, Марья Архиповна! — торжественно сказал дядя Лукьян. — Я поднимаю этот тост за твое здоровье! Пью за тебя, чтобы у тебя ни пожару, ни другого какого стихийного бедствия никогда не было! Будь здорова, невеста!

— Да ты за себя, за себя пей, — замахала руками Маняша.

— Дай бог, чтобы не последняя, — быстро прибавил дядя Лукьян.

Он выпил наливку маленькими глотками, поцеловал донышко и постоял немного, сердечно улыбаясь.

— Пошла, дядя Лукьян?..

— Ох, пошла, да как еще пошла-а! Без задержечки, родимая. Как по маслу! Не пошла — поехала-а! Так бы и вся жизнь катилась… ах ты, матушка моя, ах, мать честна-ая! — залился соловьем Родимушка.

«Больше не дам, — подумала Маняша, — сыну не останется».

Может, дядя Лукьян и попросил бы еще, да не успел. В калитку постучались.

— Кого-то черт несет, — недовольно проворчал он.

Маняша подумала то же самое. Она не привыкла, чтобы люди видели у нее во дворе мужчину со стаканом в руке. Еще подумают нехорошее…

— А кто там? — осторожно спросила она.

Дядя Лукьян хотел открывать, но Маняша его отпихнула.

— Надень рубаху… вот еще горе мое! — Маняша прислушалась и снова спросила: — Кто это?

— Маруся Витякова здесь живет? — раздался за калиткой тихий певучий голос.

На улице стояла женщина в черном платке и в таком же платье, на ней и чулки черные были. Совсем монашка. Таких Маняша только в церкви встречала.

— Я это буду. Здравствуйте…

— Здравствуй, Маруся, — поклонилась женщина. В руке у нее был какой-то узелок. — Я от Павлы Александровны, усопшей, упокой, господи, ее душу… По ее поручению. Перед смертью она мне поручила. Что же ты проводить-то не пришла?

— Да бегала я. Не успела, — вымолвила Маняша, не отрывая взгляда от узелка. — Поздно сказали мне. Не успела. Пелагея Подхомутникова прибегала… а я не успела.

— Ну вот, — сказал за спиной у Маняши дядя Лукьян. — Божественный человек к нам пришел. Не к добру!

— Это погорелец у тебя? — смиренно спросила черная женщина.

— Погорелец, погорелец, гражданочка. Он малость не в себе, извините уж…

— А ты меня не позорь, Маняха, — обиделся дядя Лукьян. — Пра слово. Нормальный я. Вполне.

— Помолчите, Лукьян Макарыч.

— Не хочу. Я погорелец. У меня сегодня такая привилегия. Она меня узнала. Так? Имею я право? Ну вот. Буду ей вопросы задавать.

— Да какие вопросы! — всполошилась Маняша. — Зачем ей нужны твои вопросы, ты подумал своей деревянной башкой?