К отцу - [41]

— Так, так, Лукьян Макарыч, постыди их, — охотно вмешалась и Маняша. Она тоже повернулась к зевакам. — Чего вам, телевизора мало?

— Пусть глазеют, пусть! — снова крикнул дядя Лукьян. — Мне лично не жалко. Ну вот. Издалека, я вижу, прибежали. Хорошо, да мало, так? Ну уж, не взыщите, гореть было нечему, мебелей-гарнитуров не нажил. А стол, деревянные лавки мне не жалко. Вот керогаз сгорел. Керогаз жалко. Пра слово. Чай теперь не на чем вскипятить. А вы, сердешные, когда бежали, керогазы-то выключили? Смотрите, у меня керогазишко вон каких делов наделал!

Не успел он произнести этих слов, как две или три любопытные старушки сорвались с места и засеменили вниз, в овражек.

— Я знаю, чем их пронять, — засмеялся Родимушка.

— Ну ладно, дядя Лукьян, — сказала Маняша, почувствовав, что платье ее прилипло к телу, — ты их еще постыди, а я сбегаю переоденусь да ведерко воды для тебя вынесу. Посидишь?

— Беги, Маняха, посижу я. Только… — дядя Лукьян грустно посмотрел на нее, вздохнул.

— Чего ты, Лукьян Макарыч?..

— Угадай мою мыслю, Маняха. Вот если угадаешь, уважать тебя стану по гроб жизни.

— Мне и угадывать-то не надо, — сказала Маняша. — Ладно, коли такое дело, поднесу тебе стаканчик. У меня настоечка есть. Ха-а-арошая настоечка!

— Знаю я твою настоечку, знаю, пивал, невеста! — обрадовался Родимушка. — Верно в народе говорится: нет худа без добра. Вот не сгорел бы — стакашек бы не поднесла. А тут — живи да радуйся, пра слово!

— Тебе и пожар не в пожар, дядя Лукьян, — покачала головой Маняша.

— Ну вот. Для кого пожар, а для меня праздник! — громче прежнего заорал Родимушка. — Неси, невеста, стакашек, я еще песню запою!

«Ну и человек!» — неодобрительно подумала Маняша. Но ей и завидно стало немного: легко живет, старый бес, не унывает. Таких людей немного. Особенные, что ли, они…

4

В избе у Маняши пахло дымом. Видно, дыма натянуло в форточку. Маняша ее никогда не закрывала. Без свежего ветерка в шкафу заводилась плесень, под кроватью в углу, где была щель в полу, тоже плесневело. Плесенью в комнатах попахивало, нечего греха таить, сыроват был домишко, но сейчас горький запашок дыма перебил все другие запахи, у Маняши даже защипало в глазах. Она распахнула окошко, пошире растворила дверь из чулана на веранду, схватила тряпку и торопливо помахала ею, как она это делала, когда выгоняла мух. Из окна хорошо был виден обгоревший, с провалившейся крышей, остов избы Санаткина. Рябины вокруг него были частью сломаны, частью стояли обтрепанные, с поникшими и искромсанными ветками. Малинник в палисаднике частью выгорел, частью был вытоптан. Одна береза высоко поднимала свою высохшую макушку над пожарищем. Сейчас над березой кружились и кричали галки.

«Жить-то дяде Лукьяну теперь где? — подумала Маняша. — Хоть бы пристроечка какая осталась…»

Не осталось у Санаткина пристроечки, ничего не осталось, кроме четырех черных стен да неба над головой. Конечно, время-то летнее, теплое, но если дожди пойдут?..

Маняша оборвала свои мысли. О чем призадумалась! Ей ли об этом думать? Дяде Лукьяну лучше знать, где жить, что делать. Застрахован, чай. Страховку получит. Да мало ли что…

Она снимала свое шерстяное платье, а вернее, отдирала его от тела. Тесновато было платьице, шито годков семь назад, тогда Маняша потоньше была. Когда работала в «утильке», сальцом не обрастала. Теперь вот врачи людей бегать учат. Бегайте, мол, больше, укрепляйте здоровье. Один мужик у них на улице за чистую монету этот совет принял, побежал. В овражке поскользнулся, ногу сломал, ходит хроменький, бедолага. Бегать надо тоже умеючи, не так, как сегодня бежала Маняша. Думала, что сердце не выдержит. Болит и сейчас, будто уголек в грудь вставили.

— Сердце-то уж какое, — вслух сказала Маняша. — Старое сердце.

И опять она подумала о дяде Лукьяне. Где он все-таки жить будет? До осени еще кое-как. А с осени? Покрывать избенку станет? Или к дочери уедет? Дочь у него где-то на Урале была. Ни разу к отцу не приехала… Вот беда у человека!

Накинув халатик, Маняша вытерла разгоряченное лицо платком и, подхватив ведро с водой, заторопилась во двор, где ее ждал Родимушка.

На улице уже почти не было зевак, только у дальнего дома осталась кучка о чем-то рассуждающих старух. Пожарные машины тоже уехали. Над разоренным домишком дяди Лукьяна курился слабый голубенький дымок. А сам дядя Лукьян сидел на скамейке в прежней своей позе — с руками, сложенными на коленях. Глаза у него были закрыты, словно он внезапно уснул.

— Лукьян Макарыч?..

— Ась? — встрепенулся Родимушка. — Принесла стакашек?

— Да нет, погоди ты, сначала помойся, стакашек от тебя не уйдет. Вставай, заходи во двор.

— А ты не обманешь, невеста?

— Ты как малый ребенок, дядя Лукьян. Сказала, что поднесу, значит, поднесу. Ну, отрывайся от лавки, заходи да снимай рубаху. Вода у меня не холодная, нагрелась на веранде.

Маняша сбегала за мылом. Дядя Лукьян уже стоял во дворе возле куста сирени, измазанная сажей синяя рубаха висела на ветке.

«Ишь, пузцо-то наел! — подумала Маняша, окидывая взглядом сутулую и тонкую фигуру Санаткина с тощими, как плети, руками, впалой грудью и необыкновенно круглым упитанным животиком, почти разрезанным надвое продолговатым пупком. — Пузцо-то, будто у беременной бабы, и вроде бы в веснушках», — еще отметила она.