К отцу - [39]

— Избушка одна.

— Где? Не возле колодца?..

— Там. Пожарные возле колодца стоят.

«Моя избушка!» — снова садануло Маняшу. Колодец совсем рядом с ее домишком. С крыльца колодец виден. Маняша сначала на крыльцо выходит, смотрит, большая ли у колодца очередь. Если большая, ждет. А то и в очередь станет, если поговорить с живым человеком охота. Колодец этот всего в каких-нибудь сорока шагах от нее. Она, Маняша, значит, горит!..

Возле колодца, по обе его стороны, стояли еще три дома, ее четвертый, сгореть мог любой из них, могло гореть и дальше, мало ли что машины возле колодца стояли, но сообразить все это Маняша не могла, не доходило до нее в горячке испуга. Теперь ей наверняка казалось, что сгорел ее дом, и в голове у нее метались мысли-вопросы: что она не погасила, не выключила? Электрический утюг? Самовар? Керогаз? Что включала? Что у нее горело? Утюг она включала? Когда платье гладила. А гладила? Когда же ей гладить было? Бежала, как на пожар! Вот горе-то, если не утюг, то что же она не выключила? Самовар? Какой самовар?! Она по большим праздникам и то самовар не ставит, в чайнике воду кипятит. Выходит, керогаз? Да не зажигала она керогаз, незачем было. Лежала на кровати, когда Пелагея Подхомутникова ее окликнула. Но отчего же тогда загорелось у нее? Не могло же само собой воспламениться. Правда, у них на «утильке» воспламенялось тряпье, случаи такие бывали. От промасленных тряпок так и жди беды. Но у нее-то, где оно, тряпье, да еще промасленное? Не имела привычки Маняша разную рухлядь беречь: если нищим не отдавала, то выбрасывала.

Мысли неслись вперегонки и вроде бы успокаивали: не могло у нее загореться, не было для пожара причин. Но успокоиться Маняша не могла, душа не принимала счастливых расчетов, Маняше мерещилось худшее: раскиданные как попало полуобгоревшие бревна сруба, растоптанный впопыхах огородишко… ни окон, ни пола, ни крыши… жизнь по чужим углам… без сараюшки, без козы… Слава богу, хоть коза-то спаслась! Вдвоем они теперь остались: старушонка да коза. Маняша упрямо предполагала самое худшее, но в глубине души сознавала, что это защитная хитрость такая: думай о худшем, готовь себя к беде, авось и ошибешься. Вот недавно с козой точно так же было: в мыслях распрощалась с дорогой животиной, а она до сих пор молочком поит.

Между тем приближался поворот в овражек. Там тропка в лопушках. Спуск вниз и подъем с поворотом налево. Вылезет бабушка на бугорок — и пятый дом с правой стороны, напротив колодца…

«Дотопаю ли? — терпеливо думала Маняша. — Немножко осталось… совсем ничего. И лопушки… вот они… лопушки уже… Доплюхаю… добегу».

Только в овражке она почувствовала, как запахло гарью. И сразу определила: сухое старое дерево горело. Тряпки пахнут по-другому, жир, мясо тоже имеют свой запах. Одно дерево горело, за это Маняша могла ручаться. Но рассуждать было некогда: крайний дом на улице уже виден и вот он, бугорок… Влезла на него, собрав все последние силы, и увидела красную машину, увидела людей… вроде немного их было. И домик слева увидела. Не справа, а слева. И точно, возле колодца избушка сгорела, совсем близко, напротив Маняшиной… Крыши нет, стоит один черный обуглившийся сруб, забор повален, раздавлен… Лукьян Санаткин сгорел! Над его обезглавленным черным жилищем угарный дымок вился… В Родимушку средь бела дня молния ударила…

3

Санаткины погорели и тогда в Павловском. Но разве Маняша могла думать, что и на этот раз именно дядя Лукьян сгорит! Не мелькнуло об этом мысли, хотя сама же нынешней весной предрекала ему пожар. И не со зла, была особая причина, потому что загорелся уже Родимушка, факт был. Утром как-то дядя Лукьян печку затопил и пошел, беспечный старик, по привычке за своими газетками. Пока ходил, у него из печного чела уголь выпал, сухая тряпка на полу занялась, огонь на занавеску перекинулся, пошло пылать в избе. Хорошо, что сосед как раз на работу шел, огонь в окне увидел. Вбежал в избу, — а дядя Лукьян свою конуру никогда не запирал, — старым полушубком прихлопнул пламя. Тогда и попугала Маняша Родимушку большим пожаром. И как в воду глядела — по-настоящему опять погорел Лукьян Санаткин!

— Да батюшки! — выдохнула Маняша.

Проворные пожарные в своих касках и брезентовых куртках играючи скатывали в рулоны брезентовые шланги. Одна красная машина уже разворачивалась посреди улицы, попугивая зевак звоночками. Люди теснились к заборам. Маняша и у себя под окошком увидела толпу. Оттуда как будто доносился смех. Сначала Маняша подумала, что ослышалась. Смех на пожаре? Этого на Руси отродясь не бывало. Плач, крики, старушечий вой — другое дело… Но сейчас Маняша ушам не верила: из толпы, сгрудившейся у нее под окном, явственно слышался смех.

«Господи, — с испугом подумала она, — уж не сон ли? Может, сплю и это мне снится?..»

Маняша обвела взглядом машины, пожарников, обугленный остов Родимушкиной избенки, людей, сбежавшихся на пожар. Вспомнила о смерти Пашки Кривобоковой. О том, как сидела на берегу речки и разговаривала с рыбкой. Не сон ли?

— Эй, бабка, постор-ронись! — кто-то гаркнул у нее возле уха.

Маняша шарахнулась в сторону. Два пожарника протащили мимо нее свой рулон. Они были красные, распаренные, словно только что побывали в бане. Маняшу так и обдало густым запахом мужского пота. Не сон. Какой там сон! Но смех… тогда он зачем?..