К отцу - [40]

Смех возле ее окон не прекращался, и Маняша, боязливо озираясь по сторонам, стала продвигаться вперед, к своей калитке. Люди не обращали на нее внимания, своих она не видела. На пожар понабежали чужие, с соседних улиц. Из-за речки по мосту мчались, как будто тут целая улица горела. А говорят, что рабочих рук не хватает. Как работать, так не хватает, а как на пожар бежать, так вона сколько!

Маняша теперь уже сердилась. Страх у нее прошел. Она даже отталкивала зевак, по пути приговаривая:

— Ну чего, чего… другого дела нет? Интересно? Дом сгорел, а вам интересно? Ну чего, чего?

— Хозяйка, что ли? — раздавалось среди зевак. — А она где была? Вона, вся запаленная! Пробегала свой домишко! Дед с газеткой сидел, бабка судачить бегала…

Глупые люди! Да если бы она была погорелицей, разве ж к чужому дому пробиралась? Ну, народ!..

Маняша хотела растолкать мужиков, сбившихся у нее под окнами, но взрыв хохота остановил ее, погасил суровую решимость.

— Лукьян Макарыч, — услыхала она чей-то веселый, с озорством голос, — сколько ж ты там сидел?

— А я знаю? — послышалось из толпы. Это уныло отвечал Лукьян Санаткин, несчастный погорелец. — «Правду» прочитал всю, «Известия» дочитывал. Ну вот. Помню «Спорт» еще был. «Спорт» не успел.

— А кабы он и «Спорт» успел, — подхватил кто-то с тонким визгом, — у него и читальня б занялась! Ги-ги-ги!..

— Го-го-го! — поддержали визгливого басы, надрываясь от смеха. — Ну, Лукьян Макарыч! Ну, Санаткин, д-дал жизни! Газетки читал!.. И где-е-е!..

— Вы бы не издевались так, ребятки, — униженно просил дядя Лукьян. — Пра слово.

«Да что же это такое!» — возмутилась Маняша. В толпе она узнала и своих уличных мужиков. Они ржали вместе со всеми.

— Что это такое! — крикнула она, изо всех сил толкая первых попавшихся. — Бесы-ы! Как вам не совестно! Человек крова лишился, а вы гогочете и рожи корчите, как черти в аду! Постыдились бы, у человека беда! Проваливайте отсюдова, а то милицию позову!

Она так звонко кричала и так решительно орудовала руками, что мужики подались и расступились. И Маняша увидела погорельца. Он сидел на лавочке. Лицо у него было в саже. Сажей были густо покрыты рубаха и штаны, словно Родимушку вытаскивали на волю сквозь печную трубу.

— Дядя Лукьян! — горестно всплеснула руками Маняша. — Ты ли?

Санаткин сидел, сложа руки на коленях. Чумазое лицо у него было обиженным, как у ребенка.

— Я, Маняша, — покорно ответил он, — это я самый. Пра слово. Ну вот, до самой точки жизни дошел. Как ты мне предсказывала, так и вышло. По-твоему получилось, сгорел я. А ты откуда, Маняша? Ты-то где была?

— Ты бы сама у него спросила, где он газетки читал, — подтолкнул Маняшу один из мужиков, самый смелый. — У него одна читальная теперь и осталась.

Маняша сердито замахнулась кулаком.

— А я вам еще раз говорю: идите прочь все! Это моя изба, я тут хозяйка, и нечего под окошками толкаться!

— Пошли, товарищи, — пряча усмешку, сказал сосед справа, железнодорожный машинист. — А то и в самом деле, нехорошо мы тут… Давайте по домам, все кончено.

— Уведи, уведи их, Михайла Иваныч, ты у нас самый сознательный, — похвалила его Маняша. — Над погорельцем измываться не положено.

— Это ты верно, Маняша. Расходитесь, граждане, давай все по домам!

Озорники с сожалением отступили, исчезая один за другим.

— А ты чего же, дядя Лукьян, здесь сидишь? — укоризненно заговорила Маняша, — Где твое барахлишко? Ведь растащат.

— Ну вот, — ответил Санаткин, безнадежно покачав головой. — Нечего тащить, все погорело. Все как есть. Пра слово.

— И одежда, и бельишко?..

— Все погорело. Все подчистую.

— Да как же теперь ты будешь жить?!

— Сам не знаю. Ну вот. До точки дошел. Как ты мне предсказала, так и вышло. По-твоему получилось. То-то мне все кровь мерещилась! Вот она, кровь с пузырями! — и дядя Лукьян высоко поднял черный палец, показывая этим, что он был близок к разгадке сна. — Твой сон к богатству, мой к пожару. Но это еще не все. Меня и другие беды ждут. Пра слово.

— Что ты мелешь? — жалостливо покачала головой Маняша. — Какое богатство, Лукьян Макарыч? Ты не в себе, подумай, что говоришь.

— Нет, я лично в себе, — осознанно сказал дядя Лукьян. — Меня ни пожар, ни мор, ни другая какая катаклизма с панталыку не собьет. Я когда-нибудь добро свое берег? Ты помнишь, какую я жизнь прожил? Ну вот. У меня большая жизнь за плечами.

— Да брось ты про жизнь, нечего теперь… Умылся бы. Пойдем, я тебе из кружки полью.

— Куда ж идти? — пожал плечами дядя Лукьян. — Погоди. Ты сама вся мокрая. Кто облил тебя? Али тушить помогала?

— Да нет. Бежала я…

— Чай, думала, твое строение горит, — криво усмехнулся Родимушка.

— Не помню, что и думала. Боюсь я пожаров-то.

— А их и надо бояться. Пра слово. Помнишь, как полыхало в Павловском? Ну вот. Век не забуду. И небо огнем занялось. А это разве ж пожар? И огня-то хорошего не было. Тьфу, пра слово!

— Ну и слава богу, что не было, хоть сруб остался. Пойдем во двор, умыться тебе надо.

— Погоди, Маняха, дай людям на Лукьяна Санаткина налюбоваться. Эй! — крикнул он слабым хриплым голосом, обращаясь к зевакам, стоявшим поодаль. — Что вам еще? Пожар-то кончился! Один я сгорел. Никого больше не задело. Свое сгорело! Сплясать вам? Сплясал бы, да сил нету. — Дядя Лукьян насмешливо покачал головой и прибавил: — Ну вот, Бегите, рассказывайте: пока Лукьян Санаткин газетки читал, у него дом сгорел. Разносите по городу, пра слово.