К отцу - [26]

Тогда впервые Маняша так ясно поняла, что обижаться на свою жизнь ей нельзя, а она обижалась до этого. На что же обижаться? Детей она воспитала, они выросли, стали самостоятельными. Все живы, здоровы. Не часто пишут, так это тоже понятно. Все ладится, вот и не пишут. И слава богу, она лучше потерпит, подождет письмеца, лучше ждать, чем читать про разные неурядицы и невзгоды. Сама же она живет тоже неплохо. А что? Пенсия, дом, огород, коза и, главное, еще силы есть. Тимоша не зря сказал, что у нее еще и седины не видно. И было это так приятно слышать!

В юности она любила Тимошу, и горячо любила, но чувство иссякло на дальней дороге, осталась одна память о добром и светлом. И о недобром тоже, но недоброе не хотелось помнить Маняше. Добром и светом переполнилась ее душа, текли по щекам светлые слезы.

Вот так и побывала Маняша на своей родине — в Павловском, повстречалась с Тимошей, узнала все, что скрывал от нее Лукьян Санаткин, непутевый сосед. Зачем скрывал? На что рассчитывал?.. Но об этом Маняша сейчас не хотела думать. Она снова и снова убеждалась, что за добрые дела жизнь платит добром, а за содеянное зло доброй награды не жди. Маняша радовалась, что хотя и поздно, только на седьмом своем десятке, но все-таки познала главный закон человеческой жизни.

Смерть Пашки Кривобоковой

1

Прошел год с тех пор, как Маняша летала в Павловское. Побыла там один день, да и дня не была, часов пять, не больше, а воспоминаний про это и разных раздумий хватило на вторую половину лета, на всю осень, осталось и на зиму. А потом и это событие стало выцветать в памяти, отодвинулось и заслонилось мелкими, но важными заботами каждого дня. За свою жизнь Маняша усвоила не один закон человеческого существования. Она поняла, например, что все заботы делятся на три части. Бывают заботы главные: о детях, о том, как прожить еще года три-четыре без болезней. За ними идут заботы сезонные, их больше: о дровах и углишке для печки, о сенце для козы, о побелке и огороде… А еще больше забот маленьких, сиюминутных. Как бы успеть с утра и печку вытопить и сбегать в магазин за подсолнечным маслом. Помыть голову и постирать исподнее. Не забыть отдать пятерку соседке. Откидать снег от крыльца и упросить кого-нибудь из соседских мужиков, хоть того же дядю Лукьяна, если другие не согласятся, попилить с ней дровишек. Да мало ли их, этих ежедневных забот! То за хлебом, то за маслом, то письмо написать, то просто забежать на часок к знакомой… Вот они — которые по минуте, которые по часу — и отнимают все время, утомляют, да так, что к вечеру начинают гудеть ноги и цепенеть суставы рук. Они-то, эти заботы, и отодвигают прошлое со всем хорошим и плохим. Бугорок да бугорок на дороге, а оглянешься вдруг ненароком — за этими бугорками и гор не видно. Одним словом, все забывается, кое-что насовсем, другое же так, что при воспоминаниях ни голова тоской не мутится, ни сердце радостью не обливается. У всех это, и у Маняши тоже. Был полет в Павловское, была встреча с Тимошей Петровым, волновало это событие, вспоминалось ежедневно, пока мало-помалу не померкло, как свет а окошке к вечеру.

Ни весной, ни в начале лета о полете в Павловское и о встрече с Тимошей Маняша, кажется, не вспоминала ни разу. Мелькала мысль, да сразу забивалась другой, сиюминутной. Ни Тимоша, ни Ариша Зайцева (да, теперь-то она была Петровой!) вестей о себе не подавали, хотя Маняша и приглашала Тимошу с женой в гости. Правда, Тимоша не обещал по двум причинам: во-первых, летом или весной, то есть в рабочее время, отлучиться никак не мог, другого пастух» в Павловском не было; во-вторых, зимой «московский» сын звал его к себе, и Тимоша хотел в эту зиму поехать месяца на три. Могла бы побывать у Маняши Ариша, но, видно, тоже не выдалось свободного денька, как не выдалось его и у Маняши. Свободные деньки, они, конечно, случались, не без этого, но не выдалось такого, чтобы потянуло. Да если бы и потянуло, как ехать одной? Ни осенью, ни зимой самолеты в Павловское не летали, ходил автобус до Годунова, а оттуда еще пешком верст двенадцать. Нет, Маняша на такое путешествие не решилась бы. Оставалось одно: ждать меньшого, когда он приедет и снова повезет ее в Павловское. Договорено было: не на день полетят — на целую неделю. И Маняша ждала спокойно, без нетерпения, как после осени ждут зиму, а затем весну. Люди знают: весна обязательно сменит зиму, и Маняша твердо знала: сын не обманет. Ну, а если что-нибудь случится непредвиденное, так, верно, не судьба. Побывала один раз, встретилась с Тимошей — и хватит. И то хорошо.

Следующая Маняшина поездка больше всего почему-то заботила Лукьяна Санаткина. С весны он несколько раз интересовался, не думает ли она поехать в Павловское. Советовал, лукавый: съездила бы, погостила, чай, Аришка-то подруга детства. Зачем ему это нужно было? То врал, что Тимоши нет в живых, а об Аришке ни словом не заикнулся, то стал уговаривать: поезжай, повидайся. Или совесть у бесстыжего заговорила?

Прошлым-то летом, возвратившись из Павловского, Маняша сразу же позвала Родимушку. Он не знал, куда она летала, и ведать не ведал, подошел с хитрецой, будто ждал, что Маняша ему стаканчик поднесет. А Маняша вместо этого руки в боки и говорит: