К отцу - [24]

Она замолчала, словно хотела сообразить что-то очень важное.

— Так вот, — ответил Тимоша, не удивившись. — Не раз помирал и не помер. Все атаки сосчитал, и большие и малые. Последняя семьдесят шестая была. В Берлине рейхстаг брали. Там я ноги и лишился, — он взглядом показал на деревяшку. — А тебе сказали, что погибший я?

— Говорили, Тимофей Емельянович, — с трудом приходила в себя Маняша. — Будто бы после войны… в Москве. Да этот… дядя Лукьян, Лукьян Санаткин. Его еще Родимушкой звали. Помните такого? Здесь, в Павловском, жил.

Тимоша засмеялся, махнул рукой.

— Как не помнить, товарищи мы были. Али запамятовала, Маняша? Летось встречал я Лукашку. Три часа молол мне про свои заслуги. Кем он только не был!

— И вы ему поверили, Тимофей Емельянович? Да врет он, никем никогда не был! — воскликнула Маняша. — Все около дела. Таким же пустомелей до сих пор и остался. Родимушка и есть Родимушка!

— Мне ли его не знать, — сказал Тимоша. — Ну так, здравствуй, что ли, Маняша!

Он протянул руку.

— Здравствуйте, Тимофей Емельянович.

— Да что ты меня все на «вы» величаешь? — удивился Тимоша. — Не велик барин. Пастух. Похвастаться нечем. — Тимоша помолчал и, вглядываясь в лицо Маняши, прибавил: — Это Лукашка всю жизнь плавал, а я тонул.

«Тонул да не потонул!» — подумала Маняша, и тут страх окончательно освободил ее.

— Растерялась я совсем, — призналась она. — Как о мертвом думала… Схоронила, в общем. Значит, долго жить будете. А звать… непривычно мне после стольких лет по-старому.

— Ну как хочешь, Маняша, а я по-другому не могу. Долгая жизнь, я смотрю, нам с тобой обоим на роду написана. Вон ты еще какая! Прямая и седины вроде нет…

— Ничего, еще бегаю, — похвасталась она. — Кости скрипят, да я внимания не обращаю. Пенсию получаю, сама зарабатываю, живу самостоятельно, ни от кого не зависима.

Зачем она это Тимоше говорила? Только теперь спохватилась. Ведь хвастаться сразу начала. Расхвасталась, дурья башка! А он слушал, кивал головой, будто его все до единого словца интересовало.

Маняша вспоминала и удивлялась, как она быстро разговорилась в тот раз с Тимошей. Куда и страх подевался! Развязался язык, молола себе и молола, как иная бабка у колодца. Ее дома с водой ждут, а она с соседкой целый час судачит, из пустого в порожнее переливает. У Родимушки, что ли, переняла? С ним, с Родимушкой, молча не посидишь, не захочешь, да заспоришь.

Тимоша да Лукьян Санаткин… Вот теперь вокруг них чаще всего мысли у Маняши вертятся. Где Тимоша, тут, гляди, и дядя Лукьян. А где Родимушка, там рядком и Тимоша появится. Два товарища. Правильно говорил Тимоша: за год до Маняшиной свадьбы они вместе ходили, водой не разольешь — такие были приятели.

Встретившись с Тимошей, Родимушка ни словом о Маняше не обмолвился.

— А я не спросил, — сказал Тимоша. — Не знал, что рядом в городе живете.

— И никто не сказал? — спросила Маняша.

— А кому? Годуновские к нам не ездят: мы другого совхоза. В Павловском твоих не осталось. Поди, никого и не узнаешь, если по улице пройдешь.

— И такое может быть. Те, с кем в детстве бегала, где они теперь?..

— Кто где.

— Никого, я думаю, не осталось.

— Чего же не осталось. Кое-кто живет. Арина здесь, — сказал Тимоша.

— Жива Ариша? — встрепенулась Маняша.

— Жива.

— Батюшки! Поглядеть бы на нее!

— Приезжай еще разок и поглядишь. Уехала Арина в гости. Де конца месяца.

— Ай, жалость-то какая! Ариша жива… Сколько же ей теперь лет? Да что я говорю: мы же одногодки. Вместе в школу бегали.

— Да, вместе бегали, — подтвердил Тимоша.

— А вы, Тимофей Емельянович, так здесь все время и жили? — спросила Маняша. — Как после войны, так и…

— С самого сорок шестого года. Сорок пятый в госпитале пролежал, Маняша. Потом до весны у сына в Москве. А как потеплело, потянуло меня на родину. Позвала земля. Дай, думаю, хоть еще разок на свое Павловское погляжу. Полжизни по морям, по волнам, куда только меня не кидало.

После этих слов Тимоша задумался, покачал тихонько головой. Маняша его не понукала. Мало ли что человек вспомнил. Всю войну прошел.

— Я и с Василием твоим однажды повстречался, — подняв голову, сказал Тимоша. — Не писал Василий?

— Нет, — испуганно отозвалась Маняша. — Где же это вам привелось? С Василием… Когда?

— Под городом Ржевом это было. В сорок втором. Осенью, — стал вспоминать Тимоша. — Наш полк одну деревеньку штурмовал. От деревеньки ничего не осталось, печки да и то развороченные. На третий день отбили у немцев мы эти печки, сидим в чужих траншеях. Я засыпать стал. Чувствую, садится кто-то рядом. Посмотрел — Василий Витяков твой. Постарел. Виски белые, щеки ввалились. «Ты, Василий?» — спрашиваю все-таки. «Я, — отвечает. — А это ты, значит, Тимофей?» — «Я самый, — говорю. — Жив?» Он головой кивает: жив, мол, живой пока.

Маняша слушала, затаив дыхание.

— Больше мы ничего сказать так и не успели. Раздался свисток. Я вскочил, — продолжал Тимоша. — А он остался сидеть: команда его не касалась, он был из другой части. Тут по печкам этим немец из пушек ударил. Наш полк вперед пошел. Вот и все, Маняша. Такая у меня была встреча.

— Вскорости его и убило, — прошептала Маняша.