Изъято при обыске - [80]

Если бы не листочек, оставленный поэтом на столе, можно было подумать, что это все мне действительно померещилось. На бумаге было еще одно стихотворение, которое автор по не зависящим от него причинам не успел прочитать вслух. Это был хороший стих, но и он не тронул меня, я не поверила в то, что поэт меня любит. Что он вообще когда-нибудь кого-то, кроме себя одного, любил. Не согласна была я назвать любовью то чувство, которое он испытывал к женщинам.

Но то, что он не простил мое с ним несогласие, мою неприступность (с которой Николай Павлович так легко смирился, доказав свою человечность) несомненно. От меня он тоже требовал не любви, а признания его исключительности. Ему нужно было, наверное, чтобы все женщины, которых он встречал, считали его личностью выдающейся. Поэтому и требовалось ему такое их множество. Это был, по его мнению, самый верный способ господствовать над слабой половиной человечества. Хотя бы над слабой, если нельзя над той и другой. Служить чекистам, думаю, он пошел именно с этой целью — чтобы иметь больше власти над людьми, уже не только над женщинами, но и над мужчинами. Иметь доступ к их душам и вершить их судьбы, главенствовать и мстить непокорным, наказывать за равнодушие к нему, пусть даже и чужими руками, но все равно приятно. Другой корысти, по моему глубокому убеждению, у него не было. Короче говоря, это еще одна разновидность маленьких наполеонов, которым несть числа…

И при всем том инициатором дела, о коем идет речь, был не он. И не чекисты сами по себе, и не он? Тогда кто же первый подал эту идею расправиться и со мною, и с Вороновым одновременно? Кому еще, кроме Звонцева, не угодили мы оба разом, и Николай Павлович, и я?

Этого человека, раскинув умом, можно было запросто вычислить еще в 59 году. Но мне тогда как-то было не до этого. А теперь, хочешь- не хочешь придется заняться таким расследованием, коли уж я собралась написать о том, что не с каждым случается. Даже в самые трудные времена. Но опять же назову я этого человека не сию минуту, а немного погодя. Пока вернусь к событиям 59-го…

Отпуская после допросов, "они" не спускали с меня глаз. Повсюду следовали за мной, как охотники за зверем, вернее, как звери за добычей. Тех, кто гонялся за мною, было много. Выдавала их тревожная озабоченность на лицах: они же очень беспокоились, как бы я не ускользнула. Замечала их не только я, конечно, еще и все те, кто меня тогда сопровождал.

Однажды разрешили мне уйти пораньше и велели остаток дня провести в библиотеке. Приказ есть приказ. Явилась в читальный зал. Сижу на своем рабочем месте. Просматриваю накопившуюся корреспонденцию. Вдруг за окном останавливается, судя по рокоту мощного мотора, большой грузовик. Поднимаю голову: так и есть — крытый брезентом фургон. И начинают выпрыгивать из него военные в форме КГБ.

Один, второй, третий… Я сбилась со счета. Словом, 33 богатыря. И друг за другом, цепочкой, так слаженно, организованно движутся к парадному подъезду библиотеки. Входят на цыпочках, стараясь не шуметь,(вполне воспитанные и сознательные люди) прямо ко мне в читальный зал. Снимают, как положено в помещении, форменные фуражки, проходят мимо моего стола, здороваются со мной кивком головы, но никто ничего не спрашивает, ни книг, ни газет. Рассаживаются. Свободных мест много. Летом ведь дело происходит. Обыск у меня был произведен 5-го мая в день печати. День этот был выбран моими "воспитателями" не случайно, а с большой смысловой нагрузкой: чтобы уяснила и зарубила в памяти, что такое свобода слова устного и письменного в нашей широкой и вольной, согласно Конституции, стране…

Итак, явились, расселись, заняв почти все свободные места за столами, посидели, посмотрели на меня, как на музейный экспонат, запоминающимся взглядом, помолчали. Затем встали и, опять на цыпочках, но уже в другую сторону пошли. На прощание каждый улыбнулся мне едва заметной, приветливой улыбкой: до скорой встречи, мол.

Вот эти "мальчики", переодевшись в штатское, потом, наверное, и бегали за мной повсюду. Им приходилось почти в буквальном смысле этого слова бегать (чем, разумеется, они тоже обращали на себя мое внимание). Я нарочно ходила очень быстро, стараясь хоть как-нибудь досадить им за то, что они устроили мне, так ограничив мою свободу. Мне даже нравилось играть с ними в догонялки. Пытаясь оторваться от преследователей, делая вид, что это мне действительно так необходимо и важно, запрыгивала иногда в трамвай или автобус чуть ли не на ходу, смеялась, наблюдая, как кто-нибудь, конечно, из их "компании", колотит кулаками в закрывшуюся перед его носом дверь…

Интересно, чего им было нужно от меня за стенами их резиденции? Зачем они ходили по моим следам? Что вынюхивали? Ведь не верили же на самом деле в свои бредни, что я английская шпионка и где-то на явочной квартире ждет меня таинственный иностранец. Прежде мне все это было непонятно. Да и не задумывалась я тогда над этим. Мне было не до того. Бегают? Черт с ними, пусть бегают. Не могла же я запретить им это. Скрывать от них мне было уже абсолютно нечего. Поиздеваться над ними за то, что они так привязались ко мне, имела право. А вот вопросы задавать — никак нет. Вопрос тогда остался открытым. Теперь я нахожу, разумеется, и на него ответ. Он таков, что поневоле вспомнишь ларчик, который очень просто открывался.