Изъято при обыске - [81]

Не найдя в моих дневниках доказательств тому, что мы с Николаем Павловичем помирились после ссоры, о каковой я им все уши прожужжала, они искали эти доказательства в жизни. От доносчика они же точно знали, что примирение состоялось. Где, когда и при каких обстоятельствах. Эти обстоятельства им просто покоя не давали. Они считали, наверное, мысля по шаблону, что после тех поцелуев на брудершафт мы с Вороновым прямо-таки обязаны были где-то встречаться тайком, сняв для этого квартиру по сходной цене. Вот и носились за мной по городу, в надежде застукать меня в объятьях друга, чтобы, на случай, если не удастся причинить "смутьяну" особого вреда, то хотя бы скомпрометировать его и лишить права руководить литобъединением…

Литобъединение, литобъединение — вот в чем была суть. Тут-то и сделаю я переход к тому, о чем обещала рассказать. В 1956 году, отбыв ни за что ни про что 20 лет в сибирской ссылке, вернулся в Магнитку один литератор (Безусловно, талантливый. Как раз за талант и упрятала его в свое время как можно дальше какая-то бездарность). Впоследствии он выпустил несколько хороших книг и жил безбедно. Но на первых порах по приезде в город своей юности сильно нуждался материально.

Учитывая это, кто-то из всемогущих распорядился, чтобы Воронов уступил реабилитированному товарищу место руководителя литкружком. Может, это была инициатива самого Николая Павловича. Пострадавшего писателя он встретил по-дружески, как добрый человек окружил его заботой. Но мне кажется, учитель наш допустил оплошность, идя на эту уступку. А заключалась она в том, что он, прежде чем передать нас, своих воспитанников, кому-то другому, не выяснил, хотим мы того или нет. Ну, мы и отличились…

Лишь только этот товарищ (фамилию его не назову, описывать внешность не стану — по той же причине, что и со Звонцевым) занял место своего предшественника в нашей комнате во Дворце и заговорил, далеко не так уверенно и блестяще, как Воронов (этот дар завораживающей устной речи не каждому дается, о чем я уже писала), мы, начинающие, сразу поднялись на дыбы. Принялись орать и топать ногами, вообразив, что кто-то насильно хочет отнять у нас любимого учителя. Вели себя точь-в-точь как неуправляемые подростки в школе, когда входит в класс чем-то не угодивший им педагог. Я, разумеется, усердствовала больше всех, забыв, что сама уже учительница…

И как нас ни утихомиривал Воронов, куда нас позднее ни "таскали", чтобы образумить и заставить посочувствовать репрессированному при Сталине литератору, все было бесполезно. Нам нужен был наш уважаемый, наш любимый, наш единственный. И все.

Кто этого, ранее незнакомого нам человека обидел, как ему помочь материально, это нас не касалось. Да, наверное, и не должно было касаться. Ведь мы же перед ним ни в чем не были виноваты. Почему же именно за наш счет ему хотели выдать "компенсацию"? И почему он должен был устраиваться за счет Воронова, пользуясь его жалостливостью и попирая справедливость? Николай Павлович ведь тоже ничего ему не задолжал. А работу эту получил по распределению после окончания литературного института. И отлично справлялся с нею…Угроза лишиться любимого учителя, как и следовало ожидать, только укрепила нашу к нему привязанность. И мы бились, пока не победили…

Наша победа над реабилитированным писателем была чревата, как показало время, тяжелыми последствиями. Получивший отпор узурпатор со своим поражением не смирился. Затаив злобу, он продолжил борьбу за литобъединение, но уже другим способом.(20 лет, прожитых бок о бок с разного рода преступниками, чему-то же его научил). Стал переманивать учеников Воронова в свой лагерь по одному. Застольные беседы за рюмкой водки получались у него гораздо лучше, чем лекции во Дворце. Ребята, ходившие к нему домой тайком от Николая Павловича, признавались мне, что им очень понравилось слушать этого бывалого человека, что повидал он, уверяли они, куда больше, чем…

Так началось брожение умов в литкружке (о котором я уже писала), захватившее и меня, к моему стыду, но не настолько, чтобы, подобно беспринципным нашим парням, вдруг переметнуться на сторону того, кто лишь вчера был тобой отвергнут, да еще с таким шумом и треском…

Мысль расправиться с Вороновым, раз он по-хорошему не уступает, руками чекистов, теперь, согласно новой политике партии, покровительствующих всем потерпевшим в 30-е годы, зародилась в голове — в чем я абсолютно уверена — именно этого, больше всех заинтересованного в том, чтобы руководитель литкружка покинул Магнитку, обиженного на весь мир, сломленного страданиями человека…

Вместе с Николаем Павловичем "получить по заслугам" должна была и я, раз оказалась самой ярой его защитницей, чтобы знала, как легко оказаться в заключении и сочувствовала впредь тем, кто оттуда вышел. Цель свою, вне всякого сомнения, он считал благородной.

И такой человек мечтал встать во главе городского литобъединения и воспитывать, в своем духе, разумеется, будущих писателей…

Подводя итог сказанному о 56 годе, подчеркиваю: у меня нет точных данных о том, кто конкретно "подбросил " кэгэбэшникам эту идею — обвинить Воронова, а заодно с ним и меня в государственной измене и тем самым погубить обоих. Но я настаиваю после всего пережитого мною на своем праве высказать предположения на этот счет. повторяю: весь сыр-бор вокруг Воронова разгорелся не из-за его свободолюбивых взглядов. Такие, как у него, настроения в то смутное время были у всех честных людей. А из-за того, что кто-то загорелся страстью вытеснить его из литобъединения, чтобы занять освободившееся место, обеспечить себя "непыльной", как он выражался, работой и более надежным, чем гонорары за публикуемые произведения, заработком. Проще говоря, отобрать кусок хлеба.