Изъято при обыске - [78]

Вот мы и начали действовать, безусловно, под их "чутким" руководством — создавать тайный политический кружок, для того чтобы заняться воспитанием населения. Повторяю: я не помню уже, кто из нас подал идею насчет листовок. Но натолкнул его на эту мысль, конечно, их человек, стукач-осведомитель, в данном случае провокатор.

Этот же" товарищ", орудуя опять-таки очень ловко, убедил нас, что мы должны свои планы насчет "подполья" от Николая Павловича скрыть, якобы для того, чтобы оградить любимого учителя от возможных неприятностей. На самом же деле он боялся не за Воронова. Он ничуть не сомневался, что именно Николай Павлович, если узнает, до чего мы додумались, задаст нам и типографию, и листовки и сорвет наш секретный замысел. Своей задачей Воронов ставил учить нас думать и писать. Мне, например, все время твердил: побольше пиши, поменьше выступай. Так неужели бы он, если бы своевременно узнал о нашей рискованной затее, одобрил ее, поддержал нас и тем самым поставил бы всех сразу под удар, да еще под какой удар! Неужели бы он сам увлекся листовками? Ведь даже мы, его ученики, прекрасно понимали, что открыто печатаясь, он больше принесет пользы людям, чем мы тайком. Теперь на эту тему, конечно, можно поспорить. Но тогда, в пятидесятые годы, мы думали именно так, почему нас и нетрудно было уговорить не посвящать руководителя в наши опасные прожекты. Даже Таня поддалась на эту агитацию (ей очень польстило, что мы согласились беречь Николая Павловича, как в свое время декабристы уберегли Пушкина, не приняв его в свой тайный союз). Кто-то очень умело вел среди нас свою "пропагандистскую" работу…

Этот человек связался бы с типографией, сочинял бы тексты, печатал и распространял прокламации (чего не сможешь осуществить, имея такого всесильного покровителя", как КГБ). А в тюрьму за все эти деяния пришлось бы сесть Воронову — и только потому, что этот провокатор-стукач был одновременно его учеником в литобъединении. Придумано довольно умно.

Вот теперь еще раз зададимся вопросом, плохо или хорошо было то, что я тогда, в 56-ом, вдруг взъерепенившись, перессорилась со всеми своими "единомышленниками" и помешала осуществлению "нашей" заманчивой идеи? Слово "нашей" я взяла в кавычки, чтобы подчеркнуть, что идея эта была, конечно, не наша. Я это тогда как бы нутром почувствовала. Заставил меня взбунтоваться на дне рождения у Воронова не дьявол, должно быть, а сам бог…

Задача наших "руководителей" от КГБ после этого, нас разъединившего (я имею в виду литкружковцев) скандала сразу же сильно усложнилась. Но веры в успех они не теряли. Новые надежды возложены были на того же человека, поскольку он себя все еще никак не выдал. А уж он постарается справиться с поручением!

Меня, сорвавшую взлелеянный этими хитрецами план "государственного преступления", готов был, наверное, в порошок стереть, но то, что ему было приказано, исполнил — пролез в дом Вороновых в качестве друга семьи. Подошел к Николаю Павловичу — ближе некуда. Уж дорвался, наверное, и до его рукописей, с вольной или невольной Таниной помощью. Порылся в них, когда хозяина не было. В этом я ни капельки не сомневаюсь. Что уж он там нашел, не известно мне. Но показания против учителя, головой ручаюсь, дал.

Справившись с этим заданием, он должен был, по тактическим соображениям "разведчиков", выйти из игры. Поскольку благовидного предлога не нашлось, воспользовались неблаговидным: сперва оклеветал Таню, затем сам себя якобы вывел на чистую воду. Этим маленьким грехом, отступая, прикрыл свой грех огромный…

Кто же он, этот человек в маске? (окрещенный мной Звонцевым). Конечно, я догадываюсь. Но настоящего имени его не назову. Точных сведений на этот счет у меня нет. И я не надеюсь их получить. Ведь у нас доносчиков на суд общественности не выдают, памятуя, что их неоценимые услуги еще когда-либо могут пригодиться. А другой суд, которого остерегается простой смертный, им тем более не грозит…

Показания этого человека против Воронова мне и приходилось опровергать во время допросов, противопоставляя его активности собственное упорство…

Этот проходимец ненавидел Воронова, иначе ни за что не согласился бы шпионить за ним. А чем, собственно, не угодил ему Николай Павлович? Всего-навсего тем, что не верил в его гениальность, в каковой сам начинающий поэт убежден был на 100 процентов.

Злобиться на меня была у него еще одна, кроме уже названной мною, причина.(Как он считал, разумеется).

Об этом человеке, как я ни упираюсь, придется рассказать подробнее.

Познакомилась я с ним на улице Горького последней моей студенческой весной. Был тогда такой обычай в городе: по вечерам отовсюду стекалась молодежь на эту тихую, зеленую улочку. Здесь отдыхали: работающие — после дневной смены, учащиеся — после занятий. Встречались со старыми друзьями, обретали новых.

В тот вечер с кем-то из подружек вышла на этот наш Невский проспект и я. Идем, болтаем (о японской поэзии, которая в 54 году была в большой моде). И увязался вдруг за нами незнакомый парень. Судя по одежде, из рабочих. Вмешался в наш разговор, стараясь блеснуть эрудицией. Я сразу почувствовала, что литературой он интересуется всерьез. На вид лет 25, красив. Возможно, и я отнеслась бы к нему так, как он хотел. Но сердце мое было занято! Это во-первых. Во-вторых, очень не понравился мне голос этого юноши. Высокий, дребезжащий, как бы надтреснутый. Чем-то очень ненадежным отдавало от него. В человеке с таким голосом нельзя быть уверенным. Подобных ему ребят я всегда избегала. К тому же молодой человек был очень хвастлив. И я не отказала себе в желании его подковырнуть.