Известный аноним - [17]

«При госпоже Валуевой, в салоне его матери (кн. В. Ф. Вяземской) он сказал моей жене следующее:

— Берегитесь, вы знаете, что я зол, и что я кончаю всегда, что приношу несчастье, когда хочу».

Так рассказывал барон Ж. Геккерн — Дантес на следствии полковнику А. И. Бреверну.[72]. Отчего ему не поверить?

ЗОРОВАВЕЛЬ

Последними строками Пушкина, скажем попросту, его завещанием, было письмо к графу Толю от 26 января 1836 года, написанное сразу после известного оскорбительного письма к барону Гекерну. В день дуэли, утром 27‑го, он послал только письмо к д´Аршиаку по поводу предстоящей дуэли и любезную записку к писательнице Александре Осиповне Ишимовой, сожалея о невозможности посетить ее этим вечером. Пушкин прекрасно понимал, что письмо графу Толю может оказаться последним в его жизни и ухватился за случай высказать, что было у него на душе.

Известно, что к письмам своим Пушкин относился как художественным произведениям. Понимая, что может высказаться только косвенно, он все — таки написал о том, что думает. Он понимал, что последнее его письмо, когда разнесется весь о дуэли, непременно сохранится для потомков. Так оно и случилось.

«Милостивый государь,

граф Карл Федорович!

Письмо, коего Ваше сиятельство изволили меня удостоить, останется для меня драгоценным памятником Вашего благорасположения, а внимание коим почтили первый мой исторический опят вполне вознаграждает меня за равнодушие публики и критиков.

Не менее того порадовало меня мнение Вашего сиятельства о Михельсоне, слишком у нас забытом. Его заслуги были затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен он был претерпеть от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. Жалею, что не удалось мне поместить в моей книге несколько строк пера Вашего для полного оправдания заслуженного воина. Как не сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета; но одно слово, сказанное таким человеком, каков Вы, навсегда их уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное писание».[73].

Клевета, предубеждение невежества, зависть и неспособность сверстников и начальства, непонимание друзей, и откровенное одиночество на миру, всё это мучило Пушкина в последние месяцы его жизни. Что он мог противопоставить всему этому кошмару, в котором пребывал; только истину, которая (он верил) сильнее царя. Всегда читая эти строки, которые часто приводятся в исследованиях, я ощущал, что в них скрыто что — то очень важное для Пушкина. Петраков правильно заметил, что эти слова касались взаимоотношений царя и поэта, но, как оказалось, они впрямую касались еще и женщины, и Бога. Как выяснилось, пушкинские комментаторы — атеисты в научном комментируемом издании «Пушкин. Письма последних лет» 1969 года, опростоволосились и расписались в своем бессилии: «источника цитаты обнаружить не удалось». В «Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина», изданной уже в 1999 г., цитируется это письмо с редакторской пометкой в скобках «мнимая цитата».

На самом деле цитата не мнимая, источник ее мною найден. Их даже два. И мы не знаем, каким из них пользовался Пушкин. Сам он ссылается на Священное писание, ибо имя государственного преступника В. К. Кюхельбекера, от которого и пришла к Пушкину эта мысль, было под запретом.

Поэт В. К. Кюхельбекер, лицейский друг Пушкина, Кюхельбекер, десять лет проведший в одиночных камерах крепостей Шлиссельбурга, Динабурга, Свеаборга, с 1836 года находился в Сибири на поселении. По возможности он переписывался с Пушкиным, который иногда получал письма с оказией, в чем ему даже приходилось оправдываться перед III-им отделением и лично перед А. Х. Бенкендорфом. Поэму «Зоровавель», скорее всего в составе «Русского Декамерона 1831 года», Пушкин получил в 1832 году, о чем свидетельствует запись в дневнике самого Кюхельбекера: «21 июля. «Зоровавель» мой в руках Пушкина».[74]. Однако Пушкин решает издать эту поэму только теперь, укрывшись под именем издателя И. Иванова. Четыре года маленькая книжица, размером в 82 странички, лежала у него, за это время, на полтора года раньше, с разрешения III-го отделения, он издал также анонимно поэму друга «Ижорский».

Пушкин только что закончил первую часть «Капитанской дочки», и около 27‑го сентября 1836 года он обращается к цензору П. А. Корсакову со следующий письмом:

«Милостивый государь,

Пётр Александрович,

Некогда, при первых моих шагах на поприще литературы, Вы подали мне дружескую руку. Ныне осмеливаюсь прибегнуть снова к Вашему снисходительному покровительству.

Вы один у нас умели сочетать щекотливую должность ценсора с чувством литератора (лучших, не нынешних времен). Знаю как Вы обременены занятиями: мне совестно Вас утруждать; но к Вам одному можем мы прибегнуть с полной доверенностию, и с искренним уважением к Вашему окончательному решению. Пеняйте ж сами на себя.

Осмелюсь препроводить на разрешение к Вам тайну моего имени.

С глубочайшим почтением и совершенной преданностию честь имею быть

Милостивый государь

Вашим покорнейшим слугою

А. Пушкин».[75].

Петр Александрович Корсаков был человек замечательный, писатель, переводчик, он знал хорошо восемь европейских языков, в молодости служил при миссии в Голландии, изучил голландский язык и литературу, уже после смерти Пушкина в 1838 году выпустил «Очерки голландской литературы». Литераторы цензора П. А. Корсакова любили. Поэт Н. В. Кукольник писал о нем «Ни один из лучших писателей наших не имел ничтожного случая пожаловаться на его несправедливость». Даже скандальный Ф. В. Булгарин, вечно ссорившийся с цензорами, писал цензору Никитенко в 1844 году: «После смерти П. А. Корсакова — вы остались один человек в цензуре».