Изобретая традицию: Современная русско-еврейская литература - [116]
Именно этой «социодиагностической психиатрией»379 занимается Александр Мелихов, изучая последствия интериоризации рассказчиком чужого взгляда на собственную психику после распада системы. Культурное и идеологическое достояние большинства, которым Лев Каценеленбоген никогда не будет обладать в полной мере, становится для него объектом страстного желания:
…обнаружилось, что я рожден носителем идеологии: общенациональные абстрактные символы (русские! русские!) немедленно становились для меня предметом самых интимных и пламенных переживаний. […] Я был национально благонадежен на тысячу процентов, я, совершенно не задумываясь, как великолепно отрегулированный автомат, немедленно становился на сторону наших [Мелихов 1994: 42 f.].
В момент написания текста уже постколониальный рассказчик понимает ассимиляцию как символическое самоубийство. Если его дед сумел пережить погромы, черту оседлости, гонения и унижения в царской России как раз потому, что с его точки зрения все это было делом рук чужой социально-религиозной общности, то у внука развивается болезненная чувствительность к малейшей несправедливости, вызванной этническими – прежде всего антисемитскими – мотивами, так как теперь это дискриминация внутренняя, исходящая от своей (или все же только присвоенной?) культуры [Там же: 17]. В результате еврейская инаковость претерпевает значимую перемену: речь идет уже не об отличиях еврейства диаспоры, восходящих к талмудической истории о рассеянии и галуте, а о различении тоталитарно-колониальном. Отнимая у Другого его отличие, оно всегда остается для него амбивалентным. Мимикрия как практическая жизненная техника dissimulatio означает, среди прочего, бегство от имени. Свое еврейское имя отец Льва «опубликовал» лишь после смерти:
«Янкель Аврумович Каценеленбоген» – сияет с мраморной […] надгробной плитки – всю жизнь для удобства окружающих он проживал не под своим именем380 – вот и верьте после этого евреям! При этом мой бедный, несчастный папочка и законспирироваться толком не сумел: мы c Гришкой […] обое Янкелевичи (курсив в оригинале. – К. С.) [Там же: 39].
Неполная или неудавшаяся конспирация выдает истинную суть мимикрии – последняя говорит о невозможности ассимиляции. Из-за еврейского отчества – этого символического наследия изгойства – герой живет в постоянном страхе разоблачения: например, всякий раз, когда приходится предъявлять паспорт милиции. Чтобы отделаться от такой «регистрации», он пытается полностью подавить и замаскировать в себе все еврейское. И тем самым, согласно собственной оценке, убивает свою (семейную) историю подобно советскому герою Павлику Морозову. Сегодня он натыкается в своих воспоминаниях на обессмысленные обломки этого прошлого, состоящие из отдельных идишских словечек («какие-то цимесы, лекахи, пуримы…» [Там же: 49]) и стереотипных образов, например, штетла или «козлобородого ребе, угадываемого мною через парижские грезы Шагала» [Там же: 50]: еврейская культура для Льва, очевидно, уже переводная, так как для того, чтобы она ожила для него, требуется культурное посредничество381.
Некогда с энтузиазмом забывший постколониальный рассказчик Мелихова констатирует собственный зловещий симбиоз с государством, поднимая вопрос о соучастии и вине: евреи перенимали и отражали комплексы, чудовищность и уязвимость советской диктатуры, как мало какое другое советское меньшинство; интеллектуальное первенство делало их одновременно жертвами и носителями антисемитской идеологии.
Последствия такой двусмысленной причастности Лев показывает на примере своего отца – Якова Абрамовича. Сначала отец изучал Талмуд, затем марксизм – и до конца хранил верность интернационалистическим идеям советского коммунизма. Юдофобию он склонен был сводить к частным случаям, считая ее отклонением от нормы. В 1970-е годы, во время антисионистской кампании, убедившись в системности преследований, он начинает с маниакальным упорством собирать картотеку исторических доказательств того, что евреи – обычные люди и в истории им доводилось играть самую разную роль; Лев Каценеленбоген называет это «бунтом на коленях» [Там же: 72].
Мишенью посттоталитарного письма Мелихова становится миф о многонациональном советском единстве, этом «Эдеме», уподобляемом здоровому живому организму. Для того чтобы сакральная телеология диктатуры – создание рая на земле – оказалась действенной, говорит рассказчик, режим должен придумать, а затем искоренить чужаков, создавая тем самым иллюзию достижения полной гомогенности. Поддерживать это единство помогают «люди-фагоциты» [Там же: 31], которые, выявляя и уничтожая инородные тела, защищают иммунную систему народного организма [Там же: 31 f.]. Сталин как раз потому, поясняет Каценеленбоген, был истинно народным вождем, что сумел осуществить единственную мечту всякого народа, куда более важную, нежели достойные условия жизни, – мечту о жизни без чужаков: «А потому еврей был неизмеримо более опасен, чем скромный убийца, ни на что серьезное не покушавшийся» [Там же: 44]. По этой причине еврейство оказывается не национальностью, а социальной ролью
