Изобретая традицию: Современная русско-еврейская литература - [114]
Неудивительно, что в конце романа возникает образ подземных путей в истинный Иерусалим [Там же: 487]. Тем не менее старый топос небесного Иерусалима, играющий ключевую роль в текстах еврейских диссидентов, персифлируется, так как здесь под этим подразумевается не что иное, как тайное возвращение в Россию («О радость ухода – туда, где тихие монастыри в сугробах») [Там же]. Так замыкается круг поисков и скитаний: Юдсон изображает циклическое движение в пространстве, которое Сидра ДеКовен Эзрахи определяет как главный маркер жанра скептического еврейского путевого нарратива (см. «Конец дихотомии: разрушенная утопия алии», с. 241)372.
Постколониальный mimic man: «Исповедь еврея» Александра Мелихова
Стратегии еврейского переписывания больших нарративов – «письмо в ответ» (writing back) – были одним из многих постимпериальных, в том числе и национальных литературных контрпроектов 1990-х. Фокус на таких темах, как советское производство Другого (Othering) и культурных асимметрий, травма исключения и сама перспектива подчиненного (subaltern), в целом разоблачающее остранение гегемонного взгляда – все это позволяет рассматривать эту прозу как род литературной деколонизации и анализировать ее в категориях postcolonial studies. Используя поэтику провокации, изобретая миноризирующий, окказиональный язык еврейской «малой литературы» («littérature mineure») [Делез/Гваттари 2015] и прибегая к приемам самоориентализации и мимикрии, еврейская литература после коммунизма пересматривает каноническую концепцию истории с ее принципами линейности и отбора. Постколониальная ревизия истории интереснее всего там, где сама поэтика текста несет в себе черты миноритарной субверсии, иначе говоря, где поэтика становится политикой [Там же: 20–35].
Ранее (см. «Советские евреи: факты, коллективные представления, мифологемы», с. 90) я уже рассматривала образы евреев как феномен коллективного воображаемого, в том числе и колониального: парадоксы представлений о евреях объяснялись механизмом их одновременной интеграции и исключения, а их обрусение привело к феномену, который постколониальные исследования называют ориентализацией и гомогенизацией коллективного Другого, – как символической, так и реальной. Толкование фрейдовского понятия «жуткого», предложенное Хоми К. Бхабха [Bhabha 1994: 194, 206], позволяет осмыслить, как страх режима перед собственным внутренним расколом производил еврейского парию. Гегемония русского оказывается невротической попыткой самоисцеления, которая в контексте советской «империи позитивного действия» [Martin 2001] долго могла оставаться завуалированной. Частичное замалчивание различий (интеграция) и одновременно жизненно важная для режима «видимость отделения» [Bhabha 1994: 118] «своего» от «чужого» обслуживали известные противоречия советской политики меньшинств, касавшиеся как хорошо ассимилированных евреев, так и других этносов и меньшинств. Одним из следствий этого стало развитие техник мимикрии – от криптоеврейства на имперских окраинах до гиперассимиляции в городах (см. «Евреи-переводчики: литературная мимикрия», с. 104).
Субжанр «обратного нарратива» (counter-narrative), не раз исследовавшийся в работах о литературе колониализированных или постколониальных территорий, я анализирую как письмо, которое, с одной стороны, опровергает «большой нарратив» (master-narrative) советского идеологического дискурса и его литературно-историографического канона, с другой – сознательно или нет ориентируется на него. В результате возникает негативное отражение влиятельных риторических и эстетических образцов, представляющее перспективу колонизированного. В статье, опубликованной в сборнике «Письмо сталинской эпохи» («Writing the Stalin Era»), Линн Виола называет постсоветские воспоминания крестьян, переживших раскулачивание, обратными нарративами: «Развал Советского Союза дал им возможность если не полностью переосмыслить свое прошлое […] то хотя бы рассказать о том, что оставалось скрытым. […] в таких написанных от первого лица историях о раскулачивании и спецпоселениях […] конструируется что-то вроде обратных нарративов и обратных автобиографий по сравнению с советскими образцами» [Viola 2011: 87]. Отчасти заимствуя структурные элементы и топосы соцреалистических романов и автобиографий («стандартных советских историй успеха» [Ibid: 96]) и переворачивая их с ног на голову, подобные истории так раскрывают всю жестокость режима.
Еще один анализ постсоветских обратных нарративов предпринимает Юра Авиженис в работе о лагерных мемуарах Дали Гринкевичюте «Литовцы у моря Лаптевых». Авиженис показывает, как автор «наиболее известных литовских мемуаров о депортации в Сибирь» [Avižienis 2006: 187] использует образцовые советские биографии для своей собственной, субверсивной версии истории (о жертвах, а не о победителях):
…риторика дискурса Гринкевичюте явно советская. Писательница гениально приспосабливает соцреалистический сюжет для нужд критики и дискредитации той советской логики, которой он должен был следовать и которую прославлять. Наиболее характерные черты такого сюжета (например, положительный герой, самоотверженные поступки, вечно откладывающееся достижение социалистических целей) копируются в искаженном виде, высвечивающем не победы советской действительности, но ее провал [Avižienis 2006: 189].
