Изобретатель парейазавров. Палеонтолог В. П. Амалицкий и его галерея - [70]

В два часа дня Амалицкий объявил торжества закрытыми. Но празднование не кончилось. Профессорам устроили приём в городской думе, где их развлекал оркестр пожарного общества, игравший гимны России и союзных государств – Франции и Англии.

Там Амалицкий отказался от казённого языка и рассказал о своей любви к Нижнему Новгороду. Он говорил, что чувствует «глубокую симпатию» к этим местам с тех пор, как 34 года назад, ещё юношей, принимал участие «в первых просветительных работах нижегородского губернского земства». Градоначальник Сироткин на это ответил, что отныне Амалицкого и вообще всех приехавших из Варшавы профессоров можно называть нижегородцами[650].

Профессора, государственные и общественные деятели, их супруги и дочери беседовали и знакомились до самого вечера. В думе для них накрыли чайные столики с закусками a la fourchette. А для студентов и городской молодёжи в здании Владимирского училища устроили вечеринку с танцами.

Со следующего дня начались преподавательские будни.

Амалицкий, помимо руководства институтом, читал лекции по прикладной геологии и палеонтологии. Занятия проходили в геологическом кабинете, который занял квартиру в жилом доме Смирнова[651] недалеко от кремля, на Большой Покровке. Там жил и сам Амалицкий.

Его кипучая натура потребовала ещё нескольких дел. Он записался в члены Нижегородского научного общества, руководил Обществом ревнителей технических и физико-математических знаний, взялся за разработку устава Женского (или Девичьего) политехнического института.

Его супруга занималась благотворительностью. В Варшаве она, подобно другим дамам света, состояла в Русском благотворительном обществе, была попечительницей Мариинского приюта[652]. В Нижнем она возглавила дамский комитет при институте по оказанию помощи воинам. Комитет собирал пожертвования и покупал товары для солдат, в основном сапоги и тёплые вещи.

Кроме того, Амалицкая успевала руководить Обществом вспомоществования недостаточным студентам, которое выдавало пособия, принимало меры к удешевлению квартир и питания, подыскивало студентам работу, устраивало в их пользу благотворительные лекции, балы и спектакли[653].

Под её началом находилась столовая комиссия института, благодаря которой обеды отличались очень низкими ценами. Постный из двух блюд стоил 35 копеек, мясной – 48 копеек. Каждый день в столовую приходило три сотни человек. «Студенты обедами довольны», – сообщали газеты[654].

Война продолжалась, постепенно уровень жизни падал. Стали исчезать продукты. Первым пропал сахар. Репортёры писали, что «добыча сахару» превратилась в «своего рода спорт»[655]. Затем начала пропадать мука. Ревизоры по всей стране провели её перепись в магазинах и на складах.

К осени цены на некоторые товары поднялись на 600 процентов против довоенных[656]. У магазинов выросли длинные «хвосты», как в те годы называли очереди. «Комечьи хвосты взбудораженных обывателей» стояли возле лавок долгими часами[657].

Многие товары отпускались по купонам. При этом возникла неожиданная проблема: на купонах ставили печати, и старообрядцы, которых было немало в Нижегородской губернии, отказывались их брать. «Лучше с голоду помру», – твердили староверы, считавшие, что всякая печать – от антихриста.

К холодам разразился дровяной кризис. Чтобы топить печи, в деревнях собирали навоз и рубили фруктовые сады. На дрова шли ценные породы деревьев, из которых прежде делали мебель и безделушки.

В Политехническом институте дров категорически не хватало, помещения для лекций стояли промёрзшими. Часть занятий из-за холодов пришлось отменить.

В этих условиях Амалицкий решил, что нельзя откладывать публикации своих находок. Прошло двадцать лет со дня его первых поездок на север, и уже пятнадцать лет Амалицкий почти ничего не публиковал. Непозволительная роскошь для учёного, тем более для учёного с мировым именем.

Отсутствие статей во многом объяснялось обстоятельствами: революцией, беспорядками, эвакуацией, реэвакуацией, передачей коллекций в Академию. Но главная причина была в другом: Амалицкий боялся ошибиться.

Новые находки заставляли его переделывать описания, уточнять диагнозы ящеров. Он видел, что зачастую сильно промахивался в определениях. В небольших заметках по итогам раскопок он не раз упоминал, что в Соколках встречаются животные, которых там быть не могло: формы, близкие к деутерозаврам[658], «причудливые черепа, принадлежащие, вероятно, динозаврам»[659].

Он признавался: «Последовательное поступление всё нового и нового палеонтологического материала, открываемого по мере хода раскопок и отпрепарировки конкреций, заполняющего, а иногда и изменяющего уже сложившееся представление о той или другой группе организмов, не даёт возможности закончить работу»[660].

Неудивительно, что для начала он подготовил статьи о самых редких животных из Соколков – древних амфибиях. Он назвал их без изысков, в честь Двины и Котласа: двинозавр первый, второй, третий (Dvinosaurus primus, Dvinosaurus secundus, Dvinosaurus tertius), котлассия первая и вторая (Kotlassia prima, Kotlassia secunda).

Осенью 1916 года он отправил две статьи о них в Академию наук. Обстоятельства были против: почтовый вагон с фотографиями к рукописи сгорел в дороге