Излучина Ганга - [98]

Им приходилось пересекать глубокие реки Бирмы, сгрудившись на плотах и привязав ребятишек к спине.

А рядом на лодках и моторных катерах, конфискованных властями у частных лиц, ехали плантаторы, нефтезаводчики, служащие лесозаготовительных компаний. Длинные процессии слонов тащились из Бирмы в Индию, перевозя тех белых людей, которые почему-либо отстали от основного потока.

Отвратительный червь ненависти, который всю жизнь подтачивал Деби, снова ожил и не давал ему покоя. Если еще нужны были какие-то доказательства губительных последствий иностранного господства, то теперь они были налицо. Рядом с этим даже варварство японцев выглядело безобидным. Люди одного цвета кожи десятилетиями решали судьбу людей другого цвета кожи и с жаром оправдывали свое владычество, гордо заявляя, что пришли сюда «во благо управляемых». Но когда разразилось бедствие, вызванное их собственной беспомощностью, они моментально забыли о долге правительства перед народом. Они решили все бросить и бежать.

Планы эвакуации, разработанные белыми правителями, предусматривали только эвакуацию их самих и их имущества, что не помешало им захватить весь транспорт, общественный и частный, принадлежавший тем, кого они оставили на произвол судьбы. «Даже отец, решительный сторонник английского правительства, был бы шокирован таким оборотом дела», — подумал Деби.

У него оказалось много времени для раздумий, когда он карабкался по горным тропинкам на пути из Бирмы в Индию. Деби и сам не мог понять, почему отвратительное зрелище английской эвакуации задело его больше, чем зверства японцев, которые ему пришлось наблюдать. Может быть, потому, что англичан приходилось судить по ими же выработанным этическим нормам?

Они решили бросить Бирму на произвол судьбы и теперь удирали. В свободной стране такого быть не может. Там государственные служащие остались бы на своих постах хотя бы потому, что им некуда было бы бежать. У них оказался бы единственный выход — не покидать постов и бороться, исполняя свои прежние обязанности.

Впрочем, может быть, они бы удрали. Он вспомнил об офицере японской Индийской армии, который всего лишь несколько месяцев назад был офицером английской Индийской армии. При англичанах он имел чин капитана, при японцах называл себя бригадиром. Неужели такого сорта субъекты остались бы и боролись? Ведь они всегда готовы сменить флаг и поспешить с распростертыми объятиями навстречу победителю? Какая разница для этих людей, правят ли их страной англичане или японцы, немцы или еще кто-нибудь, скажем, китайцы?

Японские стражи сопровождали его до самой Кохимы, откуда он уже двигался самостоятельно, смешавшись с толпой беженцев. Для Деби была разработана биографическая «легенда» — скромный клерк из индийского магазина в Рангуне. У него не было никаких документов, удостоверяющих личность, но их ведь не было и у других беженцев. Зато в отличие от всех других Деби нес с собой кучу денег, уложенных в аккуратные пачки сторупиевых и десятирупиевых бумажек и спрятанных за поясом. Его предупредили, чтобы он не прикасался к деньгам, пока не окажется в Индии. Так он брел вместе с этой беспорядочной толпой, а затем его опросили, выдали документы, занесли в список на получение работы и в конце концов забыли на одной из человеческих свалок возле Манипурской дороги, запруженной потоком беженцев из Бирмы.

Шесть недель провел он в этом лагере, а потом снова собрался в путь, ибо получил напечатанное на машинке письмо от комиссара по делам трудоустройства иммигрантов. Его новое имя было проставлено от руки на типовом бланке. В письме сообщалось, что адресату, эвакуированному из Бирмы, господину Калураму предоставляется работа.

На северо-западной окраине Ассама с Деби побеседовал один из сотрудников Англо-индийской чайной компании и направил его в качестве помощника заведующего складом на чайную плантацию, носившую название «Холм Молчания». Непосредственным его начальником оказался тихий маленький индиец по имени Патирам.

К тому времени Деби уже принял решение. Он не станет выбирать между двумя бандами разбойников — не будет играть роль ни индийского бригадира при Ямаки, ни Гьяна при Маллигане.

Деби благодарил судьбу, подарившую ему возможность затеряться в толпе, но в то же время его угнетало ощущение неустойчивости. Что же приключилось с ним, любившим всегда быть в гуще борьбы, что заставило его отойти в сторону? Ему не нужны ни японцы, ни англичане. Он предпочитает теперь отсиживаться и ждать, чем кончится битва двух титанов за Индию.

Итак, он задумал устраниться, не поддерживать ни англичан, ни японцев. Но кто же он в таком случае — борец, нетерпеливо ожидающий начала своей схватки, или зритель, не собирающийся выходить на арену? «Быть может, — размышлял Деби, — стоило мне увидеть своими глазами все то, что Ганди называет «бесчеловечным обращением человека с человеком», как я стал приверженцем доктрины ненасилия?» Или просто-напросто встречи с такими братьями-индийцами, как Шафи, бригадир или Гьян Талвар, вызвали смятение в его душе. Он не мог бы ответить. Все «про» и «контра» были перемешаны, но одно Деби знал твердо — в нем произошла огромная перемена. Он сознавал свою беспомощность, казалось, он нуждался в чьем-то совете. Ничего не оставалось, как убеждать самого себя в том, что его жалкие усилия все равно ни в малейшей степени не повлияли бы на ход войны между англичанами и японцами. Ему следует затаиться до того момента, когда все будет кончено. У него будет теперь достаточно времени, чтобы все как следует обдумать. Рано или поздно война так или иначе кончится, ситуация упростится. Вот тогда он ринется в бой за свободу своей родины. А до тех пор все дела подождут, даже с Шафи он сведет счеты лишь после войны. Пока достаточно и того, что он, Деби, вернулся в Индию.