Изгои - [32]

– Нам нужно поторопиться, – сказал он, когда мы подошли к нему.

Мы с Иффой и Джундубом сели в лодку, пока отец разговаривал с Мусой. Парень запрыгнул следом, даже не взглянув на нас. Словно кот, следящий за чем-то, он рассматривал берег и порт. Когда отец сел, парень попросил его пересесть на другую сторону, чтобы не нарушать равновесие, а затем завел лодку.

Мы вышли в открытое море. В ушах свистел ветер, пахло солью и воспоминаниями, какие пробуждаются лишь в плаванье, и от лодки веяло сыростью и зацветшей водой. Платок сполз на затылок, и я снова завязала им голову, чтобы волосы, развиваясь, не лезли в лицо.

Я обернулась. Вид удаляющегося берега и скал, которые становились все дальше, принес облегчение. Тугой узел в солнечном сплетении, с каждой секундой все сильнее затягивающийся от не спадающего напряжения, в один миг исчез. Я вздохнула с облегчением и даже с некоторым подобием счастья.

Все будет хорошо. Все будет хорошо, правда?

Солнце выглянуло из-за облаков, и море заискрилось, отражая его лучи. Идеальная поверхность воды становилась будто бы мятой там, где проплывала моторная лодка.

– Помнишь, как мы с мамой пошли на базар, и начался ливень? – вдруг заговорила Иффа, так же внимательно разглядывая море и горизонт. – Дождь был такой сильный, что протекал через навес из клеенки, натянутый между рядами лавок. Мы бежали мимо них, прикрывая головы платками, и ноги шлепали от воды, забравшейся в обувь. Мама тогда смеялась как девочка…

Иффа замолкла, чуть не расплакавшись, а потом добавила шепотом, чтобы никто не услышал:

– Мне иногда кажется, что нет смысла бежать в Европу. Зачем, если мы уже не будем так счастливы как тогда, в Сирии?

С грустью я приметила, как осунулась Иффа, как поблекли ее волосы и стали тоньше, чем прежде. Она посмотрела на меня замученным взглядом, синяки под ее глазами в утренней синеве казались еще темнее.

– Не смотри так на меня, – сказала она.

– Как так?

– С жалостью. Меня от нее тошнит, – Иффа передернула плечами. – От тебя меня тоже тошнит, от твоего равнодушия, от того, что мы все что-то потеряли – одной тебе ничего не нужно!

– Что ты такое говоришь? – я попыталась заглянуть ей в лицо, но она отвернулась. Иффа быстро заморгала и обиженно покачала головой.

– Ох, не знаю, – ответила она. – Так нестерпимо осознавать, что ничего уже нельзя вернуть! Я чувствую себя грязной.

Она опять дернула плечами, будто от отвращения, и замолкла, продолжая рассматривать горизонт.

Примерно через полчаса лодка замедлила ход, а впереди замаячили берега Египта. Ветер усилился, и высокие пальмы раскачивались, чуть склоняя пышные кроны то в одну сторону, то в другую.

– Это Таба, девочки, – сказал папа, сосредоточенно глядя на простирающийся перед нами город. – Мой старый друг заберет нас. Скоро мы отдохнем.

Лодка уже причаливала. В груди колыхалось сердце в приятном и томительном волнении. Я уже не боялась, и появилось странное чувство эйфории. От бессилия дрожали руки и ноги, после нескончаемого ветра губы потрескались и покрылись коркой, а кожа лица стала сухой и шелушилась на щеках и подбородке.

Когда мы слезли с лодки, а парень начал возвращаться, стремительно отдаляясь от берега, я вдруг со всей поразительной ясностью ощутила, как далеко мы находимся от дома. Прошлая жизнь обернулась облаком воспоминаний, чем-то безмерно отдаленным и даже ненастоящим.

Мама жила лишь в смутных проблесках памяти родных, а Сирия погрязла в осколках разбитых судеб, захлебнулась в океане крови и слез. И теперь, мы так далеки от всего того, что когда-то было частью нас самих!

Отныне мы были отломанными частицами чего-то большего, движущиеся в неизвестность, туда, где нам, возможно, не было места.

До этой встречи мы видели Исама, друга отца, несколько раз. Он приезжал на день рождения папы и однажды по каким-то делам. Еще пару лет назад, при его визите, Исам показался мне ограниченным и слишком обеспокоенным. Его глаза постоянно что-то испуганно искали, руки нервно поправляли рукава, и во всех его движениях угадывалась смиренность бедняка.

Исам жил в Александрии. Он переехал туда много лет назад, и после этого его жизнь будто бы пошла на убыль, – так, по крайней мере, невзначай сказал отец. Исам не завел семью и не имел за душой практически ничего, но его это устаивало или не тревожило.

Мы устроились в маленькой комнатке, где пахло затхлостью и застывшим временем, каким обычно пахнет от стариков. Старые нестиранные занавески пропитались пылью, как и диван, с твердым и неровным матрацем. За окном можно было разглядеть лишь противоположный дом – такой же убогий, как и в котором остановились мы, – и людей, идущих по улице. Несколько раз я замечала мусорщиков, которые несли на спине огромный пакет, набитый одеждой, бутылками и прочими полезными, но практически изжитыми вещами. Эти люди вызывали во мне сочувствие и тоску по родине. Какое-то новое чувство, раннее мне незнакомое, отделяло меня от всех этих людей, от всего того, что раньше было так близко.

Несколько дней мы пробыли в гостях у Исама в ожидании денег, которые должен был прислать наш дядя из Нюрнберга. В это время отец решал вопросы с контрабандистами. Папа нервничал от того, что цены называли непомерно высокие, а гарантий не было; встречались ему и мошенники, которые, если бы не Исам и его связи, могли бы обмануть папу.