Изгои - [28]

– Все хорошо, Кузнечик, – прошептала я ему. В ответ он сжал мою руку и зарылся лицом мне в шею.

Час спустя машина остановилась. На этот раз дверцы Тильман открыл в одиночестве. Он прочистил нам проход и, дождавшись, пока мы все выйдем, сказал:

– Дальше вам придется ехать самим. Я тоже скоро уезжаю, есть пару незаконченных дел.

Он улыбнулся, но все равно показался мне изможденным и даже немного печальным. Отец пожал ему руку, и они перекинулись парой фраз, не разнимая рукопожатия.

– Ну вот и все, – со вздохом сказал мне Тильман, когда отец отошел с Иффой и Джундубом, простившись.

– Ну вот и все, – ответила я. – Спасибо за помощь.

– Всегда рад помочь.

Я улыбнулась, сделав шаг назад, и Тильман дернулся, будто хотел меня удержать. Я замерла.

– Прости, – с улыбкой произнес он. – Не забывай о том, что я тебе вчера сказал, ладно? Ты же мне позвонишь?

Мне хотелось спросить его, какой смысл? Хотелось сказать, что мы не пара, но это нелепо звучало даже у меня в голове. Тильман понимал это лучше меня, а может, ему и не надо было, чтобы я звонила.

Я вздохнула.

– Позвоню, – мой голос звучал так неубедительно, что я удивилась, когда Тильман улыбнулся моему ответу и кивнул.

– Видимо так и есть, – уязвлено подумала я. – Он и не ждет от меня никакого звонка.

– Тогда пока? – сказал он, в последний раз мне улыбнувшись.

– Тогда пока, – на прощанье улыбнулась я ему в ответ.

Лагерь "Заатари" остался теперь позади. Мы наблюдали, как машина Тильмана все дальше и дальше едет по дороге, и верно каждый из нас думал о предстоящем. Наш вагончик вдруг стал казаться мне родным, безопасным. На мгновение захотелось вернуться, но я отбросила всякие мысли об этом.

– Нет, – решительно подумала я. – Мы больше не вернемся в это грязное, пыльное место, полное лишений и умирающих надежд. Ради Джундуба и ради мамы мы будем жить как люди. Мы же ведь имеем на это право, верно?

ГЛАВА V

Египет

В ближайшей лавчонке папа купил каждому по лавашу. Джундуб выпросил Намурру – любимую сладость, которую в Иордании готовили по-особенному вкусно.

Отец отошел позвонить, пока мы доедали. Кузнечик сидел на наших рюкзаках, облизывая стекающую по руке начинку.

– Сегодня прохладно, – сказала вдруг Иффа, разглядывая небо. Я тоже взглянула наверх, на непривычно серые, пухлые тучи, так редко появлявшиеся до этого над иорданской землей.

– Конец осени, давно пора, – ответила я. – Надоела эта жара.

Затем я с волнением осознала, что нас ждет миграция в самый разгар зимы, зимы европейской, снежной и суровой. И все же я тогда не могла в полной мере представить, что такое настоящие морозы, от которых нет возможности скрыться.

– Я договорился насчет транспорта, но нам придется пройтись, ладно? – отец подошел немного растерянный, с взъерошенными волосами и бегающим взглядом. – Нас ждет долгий путь до Акабу, – словно самому себе добавил он.

– А где мы сейчас?

– В Аммане, где же еще. Что ж, – выдохнул папа, поднимая рюкзак Иффы и передавая ей, – некогда болтать. Через пару часов мы уже должны отъезжать.

Я никогда не была в столице Иордании, поэтому для меня стали откровением его широкие улочки с дорогими барами и кафе, наполненные снующей толпой людей, одетых по-европейски. Высокие здания, жизнь, кипящая и бурлящая, галереи и музеи, уютные и дорогие кварталы, на фоне которых мы казались оборванцами, – все это так разительно отличалось от того, что мы видели в лагере, да и в Сирии тоже. С грустью и тревогой я ощутила, как отличается остальной мир, прежде скрытый от меня за стенами родного дома.

Мы шли долго, часто останавливаясь спросить дорогу у прохожих. Наконец, папе надоело ходить кругами, и мы сели на автобус.

В дороге я глядела на однотипные бело-желтые здания с квадратными окнами и вспоминала Дамаск. Бабушку, сидящую на балконе, глядящую вдаль и выискивающую там счастливое, безмятежное прошлое; маму, ее идеальную осанку, в которой сквозило даже некоторое высокомерие, ее теплые, ласковые руки и твердый голос. У меня возникло странное чувство: будто мама все еще жива, она рядом и до нее рукой подать – я обернусь и увижу ее; и в то же самое время казалось, словно бы ее и не существовало вовсе, далекий призрак, живущий лишь в воспоминаниях и никогда – в реальности.

– Мы еще в Аммане? – выйдя из автобуса, спросила Иффа, не меньше моего удивленная контрастностью этого города. Теперь не было широких улиц, красиво одетых девушек и мужчин, с достоинством и суетливостью бегущих по делам, веранд, золотых вывесок и ярких реклам дорогих аксессуаров. Столица Иордании оказалась кокетливой актрисой, скрывающей за позолоченной маской бедную душу. Стоило пройти вглубь Аммана, как всякая мишура и шлейф европейского города были позади, остались лишь серые узкие улочки и жизнь, замедленная и утопающая в бедности. На мгновение вобрав в себя образ благоустроенного мира, где не приходится каждый день бороться за существование, вид иорданских жителей и палестинских беженцев, каких там было много, привел меня в уныние.

Мы прошли несколько кварталов, пока отец не окликнул кого-то.

– Аббас, дорогой! – к отцу подошел мужчина в гутре, небрежно закрепленной на голове. Гутра его ведала лучшие времена, как и черный длинный кафтан, изрядно потертый на рукавах; полы кафтана тоже совсем стерлись и придавали незнакомцу неопрятный, почти жалкий вид.