Изгои - [16]

По утрам, чтобы умыться, нам приходилось по полчаса идти к единственному на несколько "кварталов" крану с водой. Вода была такой ледяной, что ныли зубы и будто бы даже кости. Из-за пыли, поднятой извечным ветром, умываться нужно было каждый час. Иногда казалось, что мои легкие наполовину заполнены песком.

И все-таки первое время мне здесь нравилось. Некоторые вагончики были разрисованы: на одном изобразили цветы, небо и солнце, на другом – какое-то животное. Кто-то даже посадил небольшой сад. Он всегда приковывал взгляд, когда я проходила мимо.

На центральной улице работали магазинчики, где можно было отыскать почти все, что угодно: начиная с одежды и заканчивая электроникой. Не спеша прохаживаясь мимо лавочек, я вспоминала о рынках Сук Аль-Мадина и Сук Аль-Бехрамия. Несмотря на широкий выбор, все это было лишь жалким подобием сирийских базаров. В Заатари не было того волшебства, той позолоченной обертки, с какой сирийцы преподносили все, что продавали.

Единственное, что на этом базаре заставляло сердце замирать в восхищении, была лавка с картинами войны и людей в Сирии. Я подолгу стояла около них, разглядывая каждую деталь, покрытую слоем пыли после песчаной бури: как в уголках потрескалась краска, поблекла и выцвела на солнце; как серые, грязные лица изображенных жителей от песка стали белыми и неживыми, – словно в страхе убегающие мертвецы очнулись от грохота снарядов.

Временами я останавливалась у какого-нибудь вагончика, присаживалась на стул или садилась на землю и, пытаясь придти в себя от жары, вспоминала Сирию. В моих воспоминаниях Алеппо и Дамаск слились воедино: старые дома, с покосившимися крышами и оконными рамами; шумные рынки, бегающие дети; едва уловимый, но вездесущий аромат истории детства, заключенной в стенах родных городов.

Я глядела на эти пыльные железные контейнеры – ничтожные попытки создать собственный уголок – и с отчаяньем думала о том, что нет ничего страшнее союза судьбы и времени, когда они словно бы сговариваются разрушить твою жизнь. Судьба, насмехаясь, оборачивает планы и надежды в химеру, а время не позволяет вернуться назад, продолжает неумолимо двигаться вперед, не давая права на ошибку.

В лагере было много боевиков Свободной Сирийской армии, приезжающих в Иорданию поправиться от ранений, чтобы затем вернуться в Сирию воевать. Обычно у них были серьезные, угрюмые лица – лица людей, не забывающих, что придется вернуться на родину, ставшую тлетворной для всякого человека.

Как-то боевики проходили рядом с нашим контейнером. Один из них был ранен и прихрамывал, но помощи не принимал. Он кое-как дошел до конца улицы и обессиленный сел на пол, опершись на стену вагона, потом разорвал ткань и крепко завязал ею ногу. Его руки дрожали, и весь он был бледный и измученный. Закончив с ногой, некоторое время он пытался отдышаться, а потом вдруг заплакал.

К нему подошел другой мужчина и сел рядом с ним. Он похлопал товарища по плечу, но тот продолжал плакать, и плечи его тряслись, и ткань, которой он завязал ногу, пропиталась его кровью. И в тот момент, глядя на этих двух мужчин с оружием и боевыми шрамами, которые дрожали и плакали, война обернулась для меня чем-то совсем иным.

Разглядывая этого сурового, обросшего щетиной, грязного и изнеможенного военного, война стала казаться мне особенно бессмысленной, никому ненужной и в то же время необратимой.

Отголоски ее дьявольской природы дошли и до Иордании. Куда бы мы ни пошли, она шла за нами. Может, война была заключена в нас самих?

В один из очередных невыносимо жарких дней мы с Рашидой сидели под козырьком нашего вагончика и, обмахиваясь оборванным картоном, смотрели на пыльные улочки лагеря, на то, как прохаживаются люди, неизменно куда-то направляющиеся. Я успела позабыть вид прохожих, которые вышли просто прогуляться: в лагерях такого не встретишь.

Рашида была печальней, чем обычно. Она молчала и будто бы о чем-то сосредоточенно думала, смотря вдаль неосознанным взглядом.

– Это я предложила Закхею уехать из Дараа, – вдруг заговорила Рашида. Она продолжала прожигать горизонт ничего невидящими глазами. – Наш дом разрушили, и мы сидели на крыльце, будто ожидая, что что-то изменится. Я все еще не могла поверить, что это с нами происходит. В небе, вертясь, проносились мимо снаряды. Чувствуя, как апатия и отчаянье одновременно разрастаются во мне, я вдруг вспомнила историю, которую узнала еще в детстве от бабушки.

Она рассказала мне легенду о прекрасном городе, который находился среди пустыни на Аравийском полуострове. Эту пустыню называли "Середина пустой луны" – такой безжизненной и унылой, наверное, она была. Однако, несмотря на это, город процветал, и его богатству и красоте завидовали другие города. Его жители возомнили себя богами, их высокомерию не было предела. Они позволили себе наглость надеяться на то, что город будет жить в веках. Но они ошибались: даже города смертны. Пустыня в один миг погребла все их величие.

Рашида помолчала некоторое время, в задумчивости поглаживая свой живот, потом с придыханием добавила:

– И тогда, глядя на то, как снаряды с визгом пролетали над головой, я вдруг подумала, что эта война – середина пустой луны, и мы будем погребены ее смертельными песчаными объятиями.