Изгнание из ада - [46]

— У нас дома тоже были чесночные колбасы в…

— Что ты сказал?

— У нас дома в дымоходе тоже всегда висели чесночные колбасы.

Мане почувствовал пинок в спину.

— Кто тебя спрашивал? — Сев поудобнее и водрузив ноги повыше, сопровождающий объявил: — Сегодня вечером доставлю тебя на место, получу денежки, и всё, прощай. А до тех пор чтоб я тебя не слышал!

Значит, только один день пути. И как ни унизительно было лежать на полу кареты, под ногами сопровождающего, это все же изрядно облегчило Мане дорогу. В таком положении и рывки кареты, и слепящее солнце докучали ему куда меньше, временами даже удавалось поспать или хотя бы подремать. Только рана на щеке причиняла боль, жгла все сильнее, и Мане побаивался, что и тот чувствует то же самое. А ну как, если боль усилится, он опять разозлится и в отместку вздумает пинать его. Лежа на полу кареты, под ногами сопровождающего, мальчик старался унять боль.

Когда Мане вылез из кареты и выпрямился, он стоял перед большим зданием, за которым уже скрылось солнце, меж тем как свободные пространства окрест еще купались в закатном свете.

В это темное здание, поглотившее день, Мане провел человек в черной сутане. Они шагали по длинным аркадам во дворе и бесконечным коридорам, поднимались по лестницам, шли мимо несчетных дверей, пока наконец не очутились в помещении, где у окна, спиною к ним, стоял какой-то господин, тоже в сутане. Казалось, его широкая черная фигура норовила оттолкнуть последний свет, стремившийся проникнуть в окно.

Господин медленно обернулся, кивнул, сел за письменный стол, направил на Мане строгий взгляд — почему строгий? — просто посмотрел на него и сказал:

— Имя?

Вопрос был задан на латыни, но с португальским выговором, хотя для ребенка это значения не имело. Мане мгновенно выбился из сил, запаниковал совсем по другой причине: вопрос словно бы заставлял его принять решение, которое было ему совершенно не по плечу.

У этого ребенка много имен.

Господин ждал, смотрел на Мане, меж тем как в комнате стемнело, черные сутаны одержали верх.

Возможно ли, что по причине тайного еврейского воспитания этот ребенок вовсе его не понимал? И господин спросил по-португальски:

— Жили ли вы, твоя семья и ты, по закону Моисееву?

Мальчик не знал, что такое «Моисееву», но насчет «закона» сообразил и тем более хорошо понимал: разумнее жить по закону, подчиняться порядку и установлениям оного — разве же они не старались?

Мане кивнул.

Господин посмотрел на него. Так-так.

— Ха шимха?

Мане опять не ответил. Не понял. В конце концов тот, что привел его сюда, сказал:

— Его имя — Мануэл Диаш Соэйру, отче!

— Почтенное, красивое имя. Должно его стереть?

— Приговор еще не объявлен, отче!

— Тогда не будем опережать события. Итак, воспитанник Мануэл. Извольте ознакомить воспитанника со всем, чтобы он нашел здесь у нас свое место и смог влиться в жизнь, которую вскоре осознает как счастье. Есть еще вопросы?

— Отец?.. — Мане хотел спросить о своем отце, о матери, о сестре, где они, и когда он снова их увидит, и как ему с ними связаться, но уже после слова «отец» совершенно обессилел и умолк. Господин за письменным столом, однако, истолковал это не как вопрос, а просто как обращение — смышленый мальчуган, быстро учится! — и благосклонно сказал:

— Все будет хорошо, сын мой!

Так Мане оказался в иезуитской школе.

Звучало все так логично, простая необходимость, вызванная обстоятельствами: родители в разводе, оба работают, стало быть, ребенка надо определить в интернат. Однако Виктор никогда не сможет ни понять, ни принять эту логику, вот и нынешним вечером, спустя двадцать пять лет после выпуска, спустя четверть века после «освобождения» из закрытого заведения, когда Хильдегунда заговорила об этом, ему стоило большого труда не впасть сию же секунду в бешенство и жалость к себе. Вдобавок он слишком много выпил. Одних алкоголь делает агрессивными, других — плаксивыми. Виктор принадлежал скорее к второй категории. Но только когда его спрашивали об интернате или напоминали о нем, он мог сплавить воедино обе классические реакции на алкоголь. В таких случаях его самобичевания грозили превзойти необузданностью даже самые грандиозные выверты Opus Dei, а резкие упреки по поводу преступных действий, жертвой которых он стал, были куда непримиримее австрийской критики австрийских же писателей. Сейчас он этого не хотел, надо последить за собой. Ведь, в сущности, вечер для него выдался чудесный, весьма необычный, начавшийся, правда, с душевного стресса, но теперь совершенно безоблачный и имевший все предпосылки таким и остаться. Хильдегунда разговаривала с метрдотелем, попросила немного повременить с десертом и спросила о красных винах, хотела переключиться на красное.

— Как ты считаешь?

D'accord![19]

До Виктор по-прежнему не понимал — в свое время, для ума подростка, это еще не имело значения, — как его отец, которого в детстве разлучили с родителями и эшелоном увезли прочь, мог позднее отправить в интернат собственного сына и считать это совершенно нормальным. А мать, эта клуша? Когда ему было восемнадцать, она, будь ее воля, за руку водила бы его в университет, только бы с ним ничего не случилось, а для восьмилетнего мальчика — лишь беглый поцелуй у ворот казарменной постройки… и всё, нет ее, упорхнула, красавица, которой он так гордился, мама, которой не было рядом, когда он в ней нуждался. И светлый пастельный мир потемнел, изредка в темноте взблеск ее губ, взблеск тонких чулок, когда он провожал ее взглядом, а она уходила, надолго, до следующих каникул. Позднее, после интерната, ему ужасно хотелось завести пленника — рыбку в аквариуме, птичку в клетке, кошку в квартире, — и она конечно же мигом объявила: «Нет, ты этого не сделаешь!» Каждое слово отчеканила: «ты!», «не сделаешь!».