Избранные рассказы - [7]

И полковник снова бросился Рувиму на шею. Оба деда снова захлипали. Старческие слезы лились из их глаз тоненькими мутными струйками.

Мы все были очень взволнованы. Тетя плакала вслух — больше чем старые.

Пытливым детским глазом я искал сходства двух старых Либерманов. Сходство было большое в чертах лиц, в голосе, в фигурах.

Вдруг открылась дверь, и три человека: хозяин постоялого дома, староста мещанской управы и могильный сторож внесли три корзины, набитые чем-то тяжелым. Они попросили у тети свежую скатерть на стол и начали доставать из корзин бутылки с вином и разнообразные закуски. Старый Рувим, дядя и тетя оделись в праздничное, а полковник почувствовал себя в доме хозяином. Рассадил нас всех вокруг стола и что-то шепнул на ухо могильному сторожу. Тот вышел и позвал в дом городскую капеллу: цимбалиста, бандуристов и скрипача. Они ждали на улице. Старинная субботняя застольная песня на древнееврейского языке.

Музыканты заиграли, как на свадьбе.

— Зачем было так пугать весь городок? — спросил жестянщик Рувим брата.

Полковник обратился к старосте мещанской управы:

— Объясните!

Староста пояснил, что в Долгинове много Либерманов. Нужно было досконально разведать обо всех Либерманах, копаться в старых архивах, иначе несколько десятков Либерманов запутали бы дело. Каждому хотелось бы иметь родственника господина полковника.

Полковник перебрался к Рувиму на квартиру и жил здесь целую неделю. Тетя уступила ему свою каморку. О старом кантонисте[17] начали распространяться легенды по всем окрестным городкам.

Становой пристав целую неделю никуда не показывался. Ему было стыдно за свой страх. Он был обижен на старого полковника: приехал к какому-то оборванцу Рувиму на кугель[18]…

Иешива

В ту же осень меня отдали в долгиновский иешива. Три года плавал я в мертвом море талмудичных наук. Талмуд давно омертвел. Нам, подросткам, было скучно читать тексты, написанные две тысячи лет тому назад на древнееврейском и халдейском языках.

Иешива помещался в огромной синагоге, где три раза в день молились местные обитатели. Здесь же находилось до пятидесяти иешивотников в возрасте от 12 до 20 лет. Каждый сидел перед специальным «штэндером»[19], на котором лежал фолиант[20] Талмуда. Глава Иешивы («рош-гашива») определял каждый день новый раздел текста для самостоятельной читки. По четвергам рош-гашива проверял, как хорошо иешивотники усвоили текст. Останавливались над каждым абзацем. Происходили длинные рассуждения, дискуссии. Рош-гашива задавал закавыристые вопросы. Изучать Талмуд мне приходилось самостоятельно по многочисленным комментариям к главному тексту. Комментарии создавались на протяжении долгих веков учеными талмудистами. Между собой они вели споры, противоречили друг другу. Главный текст обрастал комментариями. Штэндер напоминает по виду пюпитр для нот, только более массивный и с коробкой, словно толстое бревно. Кроме того, главный текст не имел знаков препинания. Язык Талмуда лаконичный и очень тяжелый. Все вместе взятое создавало большие трудности для иешивотников. Кроме того, комментаторы Талмуда по несколько раз на каждой странице делали ссылки на другие тома Талмуда.

Таким образом иешивотник при изучении какого-либо раздела должен был переворачивать каждый день пять или десять томов.

Штудирование Талмуда насильственно отдаляло нас от жизни, травило предрассудками и звериным шовинизмом. От несуразной «науки» голова ходила ходуном.

Многие из иешивотников, и я в том числе, жили в синагоге. Мы спали на жестких скамьях, словно пассажиры в жестких вагонах поезда. Под скамьями стояли наши коробочки с имуществом. Мы вечно находились под присмотром старого «машгиаха»[21] (инспектора). Его звали ребе Шмарье. Это был высокий худой еврей цыганского типа, с узкой черной бородой. Прищуренные, черные, как смоль, глаза всегда сыпали молнии. На каждого иешивотника он смотрел подозрительно. Редко улыбался. Одно счастье, что он не каждый день бывал в синагоге. Он делал на иешивотников периодические налеты. Он, например, мог появляться в любую минуту дня и ночи, и не показывался по несколько дней подряд. Время от времени он делал обыски по нашим коробкам. Словно царский жандарм, перебрасывая, прощупывая каждый лоскуток, каждую тряпочку из имущества юных талмудистов. Иешивотники дрожали от страха. Хозяин наших душ стерег нас от безбожной литературы. Светская книга даже на древнееврейском языке считалась крамолой.

Я всегда чувствовал свою зависимость от каждого из них. Это ощущение было очень неприятное, унижающее человеческую пригодность, честь и достоинство. При встрече с Субботой, Вторником или Пятницей я всегда низко кланялся, говорил: «Здравствуй». Мне все казалось, что мой день в образе человека сейчас обзовет меня «дармоедом». Бывали и такие случаи. Случалось, что хозяйка — жена Воскресенья или Понедельника приказывала мне выносить на двор помои, приносить из колодца ведро воды или покачать ребенка.

Любой работе в доме своего кормильца я был всегда рад. Хоть чем-нибудь отплатить за обед… Между прочим, у какого-нибудь портного или сапожника я всегда чувствовал себя лучше, чем у богатого торговца. Бедный человек всегда принимал иешивотника, как гостя, и от всего сердца угощал самым лучшим, что было в его доме. Богатый хозяин кормил чаще на кухне, как нищего, остатками со своего стола.