Избранные рассказы - [9]

Иду лесной дорогой. Пахнет смолой, багульником и грибами. Поют жаворонки. Может, это играет на лютне моя Мариамь? Издалека плывут ко мне звуки жатвенных песен. Поют несколько женщин. Пленят меня животворные силы земли — ее радости и печали. Может, это грустит и радуется Мариамь? Новости посада мне известны. Умерла моя бабушка. Умерли столетние деды Устин и Мирон. Мои товарищи по хедеру[28] помогают работать родителям. Дети трактирщика торгуют. Пани Чапковская судится с деревней за луг. Мои товарищи-пастушки́ проходят свой батрацкий талмуд. Нудно ползет жизнь. Веками она стоит на месте. Иду домой и думаю: «Такая в доме теснота, что мне придется спать на полу».

Я приближаюсь к родным местам.

Как меня встретит отец? Знаю. Он спросит:

— Что из тебя будет?

После этого мучительно на меня посмотрит и сообщит:

— У меня ведь и без тебя шесть человек детей. Было восемь, но пару Бог забрал. С тобой было бы как раз девять… Тебе уже пятнадцать лет. Сам должен понимать.

Он смолкнет на минуту, посмотрит на меня, как утопающий на лодку, и добавит шепотом:

— Такие сыновья, как ты, уже помогают родителям… Знаешь. Я же вечно горюю об одном, чтобы только хлеб был в доме.

Да. Мои детские годы закончились. (Нужно работать и учиться! Это было в 1902 году).

Счастье и несчастье ребе Эли

Так. Я додумался. Мне стало легко-легко. Я нашел теплое гнездо для искалеченной ласточки. Я нашел место для трех долларов. Я написал письмо и положил в карман шамеса[29] синагоги — «Ребе Эли с гусиными лапками». Он в то время подметал березовым веником синагогу.

Талмуд в голову мне не лез. Я все время следил за Эли. Вот он кончил работу, откашлялся от пыли, поднятой с пола, и начал трепаться. На это он был большой мастер. На его лице разливалось необычное наслаждение. Отмороженными пальцами он теребил голову. Ладонью старательно тер затылок, бороду, пейсы[30]. Прислонился к острому углу стола и с воодушевлением чесал спину. Костлявыми локтями быстро и ритмично перебирал свои собственные ребра, как музыкант струны балалайки. При этом он задумчиво и радостно улыбался. Словно что-то очень вкусное ел и прислушивался к вкусу.

На этот раз я с нетерпением просмотрел всю драматическую деятельность его теребления. Теребить локтями бока всегда было его последним номером. Вот он и сейчас начал локтями наступать на свои бока, начал наступать и услышал небывалые звуки. В его кармане зашуршала бумага. Он удивленно сунул руку в карман и вытащил оттуда белый конверт. Подошел к окну, прочел адрес — ему! Он с удивлением распечатал конверт, вынул письмо и уткнулся в него носом:

«Мы с тобой тезки. Ты — Эли шамес. Я — Илья пророк. Я все время следил за твоей праведной жизнью, за страданиями твоей бедной семьи. Ты — самый лучший Эли из всех Элев на свете. Я сейчас нахожусь в Америке и присматриваюсь к людям, которые носят мое имя. Тебе, лучшему Эли, шлю три доллара. Такую сумму буду тебе присылать каждую неделю на шабат[31]. Эти деньги найдешь в синем конверте в ковчеге под Торой. В каждую пятницу после утренней молитвы найдешь на этом самом месте такую же сумму».

Эли скомкал письмо, положил в карман и пробормотал:

— Какой-то шалохвост[32] надо мной шутит. Чтобы его поганое имя стёрлось из памяти добрых людей! Не надо мне таких писем из святого ковчега! Не пойду… Не пойду… Не пойду…

«Придется забрать назад из ковчега эти три доллара, — подумал я. — Эли упрямый человек. Сказал, что не пойдет, значит не пойдет. Заберу назад деньги». Я теперь твердо решил забрать их себе, потому что они мне позарез нужны.

Но уже было поздно.

Интерес Эли взял верх. Он, крадучись, чтобы никто не заметил, подошел к ковчегу, достал оттуда синий конверт. При этом забормотал:

— Шалохвосты! И святой ковчег не уважают!

Он с грустью покачал головой, зачмокал губами и подошел к окну. Осторожно распечатал конверт и достал оттуда ассигнацию в три доллара. Он проверял ее на свет долгое время.

С американскими долларами Эли был знаком. Ему не раз их показывал его племянник, отец которого жил в Америке и время от времени присылал деньги.

Убедившись, что это настоящие три доллара, Эли задрожал с головы до ног. Спрятал за пазуху деньги и начал бить себя кулаками в грудь. Потом он зашептал:

— Илья-пророк… Илья-пророк… Илья-пророк…

Смущенный Эли всхлипнул от радостного волнения, снова подошел к ковчегу, распахнул дверцу, сунул туда голову и долго молился. В его глазах светилось большое, как море, счастье. Словно на крыльях, Эли помчался из синагоги. Крылья, правда, не были орлиные, так как он упал вниз с высокого каменного крыльца. Быстро поднялся и, держась обеими руками за пазуху, побежал домой изо всех сил. Люди оглядывались ему в след. Он не обращал на них внимания.

Назавтра Эли пришел в синагогу в новой шапке. Сам он, по-видимому, помылся в бане. Волосы его были гладко причесанные, борода и пейсы в порядке. Словом, совсем не тот, а новорожденный Эли… Однако я на его лбу заметил хмурость недовольства. Человек был чем-то обижен.

Я удивился. В чем дело?

Причина его недовольства проявилась сейчас же. Эли подошел к ковчегу, на этот раз не совсем осторожно. Он был возбужден. Распахнул дверцу и начал говорить громким шепотом. Я осторожно подошел к ковчегу и слышал каждое слово: