Избранные рассказы - [5]

Я сидел в синагоге над Талмудом и думал-думал. Я смотрел через окно на синагогальный двор, где разрасталась полынь, и думал-думал.

В моей разгоряченной голове стучали-стучали молотки:

— Три доллара. Три доллара… Три доллара…

И я додумался.

Полковник

Наша семья обносилась до того, что стыдно было на людях показываться. Мать об этом горевала уже два года. Понемногу она скупала шерсть, промывала, терзая и целыми ночами пряла на топчане возле печи. Красивую прялку и несколько веретен, выточенных, изящных, словно старинные стрелы для лука, принес бондарь Данила. Мать пряла нити, ровные и тонкие, как струны. Они были седые, цвета тумана над нашими озерцами. Гул материнского веретена был добродушный и приятный, как песня о счастье. Под этот гул постоянно ткались мои мечты о другой жизни — радостной, блестящей, красивой… В щелях потрескавшейся глинобитной печи играл на стеклянной свирели сверчок.

Мать напряла полный ящик нитей в клубках и мотках. Это был самый большой ящик в нашем комоде, поврежденный когда-то долгиновскими погромщиками. Комиссионеры привезли из Минска много черных хлопчатобумажных нитей. Мать берегла это добро, как зеницу ока. «Чтобы хотя мыши не погрызли».

Мать пригласила на дом из близкого села знаменитую ткачиху Язэпиху. Отец привез на лошади ее холсты. Они занимали почти весь дом от стола до печки. Черноглазая и черноволосая песенница Язэпиха ткала сукно для нашей семьи. Ловкие худые руки ткачихи так порывисто пускали челнок туда и сюда, что я не мог насмотреться. При этом Язэпиха пела грудным слабым голосом старинные грустные песни: про сиротскую судьбу, о девушке, которая обнимала калину и ждала милого с войны, о сыне Даниле, который пошел на турецкую войну, про злого пана. Напевая, она не сводила глаз с холстов. Глаза ткачихи были опущены. Выделялся высокий лоб, порезанный тонкими морщинками, черные шнурки бровей, нежные и правильные черты лица. Простая белорусская крестьянка напоминала портреты женщин итальянских мастеров эпохи Ренессанса.

Мать кормила ткачиху всем лучшим, что было в доме, покупала для нее в магазине различные сладости. Язэпиха поднимала на мать черные как ночь глаза и говорила нежным, мягким голосом:

— Не надо, моя ты Хаимиха. Лучше деткам дашь. Я, слава Богу, сыта.

Я смотрел, как рождалась сукно. Трубка ткани росла с каждым днем. Сукно в седые и черные полоски было гладкое и красивое.

После ткачихи у нас работал бродячий портной. Мне и отцу он пошил костюмы из этого же сукна. Кроме того, мне сшили из коричневого бобрика ватное пальто с капюшоном, с широким поясом и четырьмя карманами. Впервые мне шил одежду портной, а не мать.

После портного мать сшила мне несколько белых манишечек из магазинного полотна и галстук со своего старого шелкового платка. У сапожника Израэля заказали камаши[11]. Отец привез мне из Долгиново за двадцать копеек шапку в виде кастрюли с бриликом[12], с золотым оленем впереди. Я сразу стал «женихом», как шутила мама.

Были забыты мои грехи: пистолетики, упорство, сопротивление наставнику, побег из хедера[13]. Даже строгий отец смотрел на меня спокойным хорошим глазом.

Почему так внезапно моя злая доля сменила свой гнев на милость?

Отец хотел вывести меня в люди. Предполагал отправить в этом году в «университет» — в долгиновский иешива[14]…

В Долгинове жила моя тетя — родная сестра матери. У ее мужа был хедер и он учил детей. Теперь, когда я был в хорошей одежде, отец не стыдился взять меня с собой в Долгиново. Я очень обрадовался, так как ни разу еще там не был.

Дядя мой жил в одном доме со своим отцом-жестянщиком. Старого жестянщика Рувима Либермана я знал хорошо. Он был странствующим жестянщиком. Ходил по деревням с мешком на спине. Часто ночевал у моего деда. Они же были сватами.

За несколько дней до моего приезда произошло в Долгинове странное происшествие. Приехал старый полковник и остановился в самом лучшем доме для приезжих. Горожане насторожились. Испугался долгиновский царь и бог — становой пристав:

— Какое дело может быть в Долгинове у полковника?

Старый полковник с каким-то подозрительным интересом прогуливался по улицам с палкой в руках, обходил все закоулки, заглядывал во все углы, прохаживался по старым могильникам. Он чего-то и кого-то искал, выведывал. Пристав и чиновники забегали ему вперед и отдавали честь. Пристав спрашивал, нужны ли какие услуги, пригласил в гости — полковник отказался.

Это еще больше напугало пристава. Он велел каждый день подметать улицы, проверил пожарную команду, перечитал все бумаги в своей канцелярии, стал строгим, арестовывал людей больше, чем прежде, бил их нагайкой сильнее, чем прежде, и не спал ночами от страха. Появление старого полковника его смутило не на шутку.

Становой пристав узнал, что полковник позвал к себе старосту мещанской управы и сторожа еврейского могильника. Это обеспокоило его еще больше.

— Наверное, я проворонил какую-то крамолу, о которой узнали в городе и прислали полковника для расследования.

Пристав пригласил к себе хозяина постоялого дома, старосту мещанской управы, могильного сторожа. У каждого из них он расспрашивал о полковнике. Они улыбались и говорили одно: