Избранные рассказы - [6]

— Пока что нельзя сказать. Так приказал господин полковник. Дело очень серьезное.

Пристава объяло отчаяние. Он начал вспоминать свои грехи и грешки за все годы службы: взятки, пытки людей, дележ добычи с конокрадами и разбойниками, аресты невиновных людей и освобождение преступников-уголовников.

«Наверное, кто-то подал на него, пристава, донос в губернию», — думал он. Местные жители также были встревожены. Может, новый погром готовится в Долгинове?.. Кагал[15] хотел объявить трехдневный пост для всех евреев городка и для грудных малюток…

Тогда в кагал пришел хозяин постоялого дома, где жил полковник. После него появился туда и староста мещанской управы. Наконец прибежал и сторож могильника. Кагал от них ничего конкретного не узнал. Но пост не был объявлен.

В такое напряженное время мы с отцом оказались в Долгинове. У жестянщика Рувима Либермана мы остановились на день. Все в доме говорили о полковнике и боялись его не меньше, чем пристава. Старый Рувим — худой, семидесятилетний дед с редкой бородкой, сутулый, в кортовом халате — сидел в углу и говорил сам с собой.

— Хотя бы все было хорошо… Чего сюда приехал полковник? При моей памяти в Долгинове никаких полковников ни бывало…

Рувим стонал глубоко и продолжительно. В это самое время моя тетя посмотрела в окно, стремительно отскочила назад и пискнула, как заяц:

— К нам идет полковник… Боже мой… Что ему у нас нужно?

Мы все рванулись в кладовую дяди. На своем месте остался один старый Рувим. Мы услышали, как открылась дверь и как кто-то вошел старческим шагом, кашлянул и старческим голосом сказал:

— Здравствуйте!

— Здрасте, — ответил Рувим.

— Здесь живет Рувим Либерман? — спросил басовый голос.

— Здесь, — ответил Рувим. — А что господину начальнику нужно?

— Прекрасно! Мне необходимо знать о вас все!.. Скажите, будьте добры, Рувим Либерман, как звали вашего отца?

— Моего отца? Сейчас скажу господину начальнику. Моего отца звали Абрам.

— Да… Абрам. Потрясающе! А маму?

— Мать? Мать называли Рахиль.

— Прекрасно! Где они похоронены?

— Похоронены? На старом могильнике, у самой ограды. А что?

— Да! Потрясающе! Скажите, будьте добры, Рувим Либерман, у вас был старший брат?

— Старший брат? Да, да! Был, барин, был. А как же! Был! Гершаль назывался.

— Очень хорошо! — обрадовался полковник.

Мы в каморке слушали, навостривши уши. Я не выдержал и посмотрел в щель двери. Наискосок, рядом с Рувимом, сидел старенький полковник, в длинной шинели с блестящими пуговицами и золотыми погонами, с палочкой в трясущихся руках. Белые как снег брови, бакенбарды и усы светились на его сморщенном сероватом лице с гладко выбритым подбородком. Руки у него так дрожали, что трость, которую он не выпускал из рук, отбивала на полу легкую дробь.

Смущенный Рувим поднимался и снова садился, срывал с головы ермолку и снова надевал.

Полковник немного помолчал. Вытер платком вспотевший лоб. Потом продолжил свой допрос:

— А скажите, будьте добры, Рувим Либерман, ваш брат умер?

— Не знаю, господин начальник. Мне мать, светлый ей рай, говорила, что его маленького в солдаты забрали.

— Да… Да… — поддакивал полковник.

— Схватили, надели ему кандалы на руки и ноги, бросили в телегу и повезли. Мать, светлый ей рай, волосы на себе рвала, вопя кричала и бежала за телегой.

— Да… Да…

— Мать, светлый ей рай, бросалась на землю, поднималась, снова бежала за телегой и все причитала: «Гершалэ… Гершалэ… Гершалэ…»

— Да… Да… Еще… Еще… — сказал полковник и положил руку на плечо Рувима.

— А кучер гнал коня кнутом изо всех сил. Конь мчался так быстро, что Гершаль, сидевший на телеге, плача, сильно ударился лбом о свои железные кандалы. Мать, светлый ей рай, видела, как лицо Гершалэ залилось кровью.

Полковник покивал головой, вытер платком лоб, глаза и сказал:

— Да… Еще…

— Мать, светлый ей рай, обомлела и рухнула в лужу. Как проснулась, то уже воза не видно было. Гершалэ увезли в солдаты. Тогда, господин начальник, у бедных родителей ловили маленьких мальчиков и отдавали в солдаты.

— Скажите, Рувим Либерман, долго мать-покойница плакала по Гершалэ?

— Всю жизнь, дорогой панок… Как только вспомнит, так и заливается слезами.

— Прекрасно… Досконально… Посмотри, Рувим, на мой лоб… Вот рубец! Это я тогда сильно поранил лоб. На всю жизнь знак остался. Родной… Это было семьдесят лет тому назад.

Отец в субботу при обеде пел:

Оса а-Адер лейсудо-осо Беца-а-аафро дэйшаба-ато,

Веазмин-бо гашто… Веазмин-бо гашт…[16]

Рувим не сводил глаз с полковника. Слушал, как завороженный.

— Родной… Рувим…

— Гершалэ… Братец мой…

Старые бросились друг другу на шею и оба захлипали, как малые дети.

Мы все выскочили из кладовки, ошеломленные, пораженные, взволнованные. Нам всем казалось, что это сон. Полковник познакомился со всеми нами. Тетя сняла с него шинель. Сверкнули золотые эполеты, пуговицы, медали… Все это было необычно и очень интересно.

Полковник гладил нежно натруженные руки родного брата, его обросшее сморщенное лицо и заглядывал ему глубоко в глаза.

— Перед смертью пришлось увидеться, — говорил он. — Теперь зовут меня Александр Петрович Либеров. Но в душе я прежний Герш Абрамович Либерман. Будучи мальчиком, били меня, пока не согласился креститься. Потом меня отдали в школу: я был способный мальчишка, хорошо учился. Стал военным и за много лет службы дошел до чина полковника. Теперь я в отставке. Живу в Вильнюсе. Дети, внуки. И всю жизнь из сердца тянулась ниточка сюда, в Долгиново. Нашелся браток. О, господи…