Избранные произведения - [94]

Стало быть, надо покончить с героями?

Я хочу видеть твою широкую белозубую улыбку на смуглом лице, вечно смеющиеся добродушным смехом глаза под очками, хочу ощутить твою особую манеру говорить о происходящем, ты напоминаешь мне мелкий моросящий дождик, что утоляет жажду земли и придает ей терпение ждать больших, настоящих дождей.

А вдруг проливные дожди смоют нас с лица земли? А разве не такова судьба муравьев, которые запаслись едой и сидят спокойно в своем муравейнике? Или гумбатете — погибнув сам, он оставляет после себя в замурованном глиной, много раз восстановленном гнезде свое потомство?

Мы должны делать то, что делаем, даже если Маниньо смеется — только он уже не смеется, он мертв — и издевается над нами, уверяя, что мы приняли правила игры общества, а он не может — надо бороться с войной, чтобы поскорей с ней покончить, так ты говоришь, мой полководец царства смерти на кладбище в Крестовом нагорье; бороться, чтобы твоя правда перестала быть правдой и чтобы жил ты, и жил Кибиака, и все мертвые могли бы продолжать жить, а живые умереть, и совсем не обязательно им становиться героями. И неожиданно я вспоминаю третье слово нашей клятвы — kikunda — предательство, да, оно самое, и говорю:

— Ukamba uakamba kikunda[44], — мы спаслись от смерти, выбравшись из пещеры Макокаложи.

Но теперь эти слова ни к чему: Пайзиньо арестовали, он там, в какой-нибудь сотне метров от меня, я его отсюда прекрасно вижу — поодаль столпилась кучка зевак, они боятся приблизиться, ветер шуршит кукурузной соломой из его распоротого прямо на улице тюфяка, кружит ее вихрем, и мое сердце будто каменеет, я ни о чем не думаю, я уже забыл, что Маниньо умер, что я пришел рассказать об этом Пайзиньо, а Пайзиньо там, в какой-то сотне метров от меня, стоит лицом к стене, это неправда, через несколько минут я увижу настоящего Пайзиньо у себя дома вместе с Марикотой и мамой, я расскажу ему все, что Маниньо писал в своих письмах к Рут, которая сидит в конторе и печатает на машинке, то и дело ошибаясь, потому что смотрит на море и чувствует, как теплеет ее смуглое тело от прикосновения руки Маниньо, обнявшего ее за талию, — увижу его, чтобы он наконец сказал мне то, что я уже знаю, но хочу услышать из его уст:

— А ведь он прав: мы должны делать то, что делаем!

Хозяин отозвал его на складе в сторону и, подмигнув, спросил:

— Эта девушка, что стоит там на улице, твоя родственница?

У Кибиаки словно комок застрял в горле, он понял, что сейчас над ним станут издеваться, унижать, и тело его напряглось, готовое дать отпор. Не так ли ты сам мне об этом рассказывал?

— Значит, это твоя сестра?! Сколько же ты хочешь за то, чтобы она поступила ко мне служанкой?

Платить надо собственной кровью, Маниньо. И ты оборвал Мими: «Я не торгую собой, как проститутка!» Платить надо собственной кровью, Кибиака. И ты не сказал ни единого слова, ты расквасил морду своему хозяину, этой аккуратно выбритой свинье, ты никогда не позволял себя унижать, мой приземистый капитан царства человеческого достоинства. Ты бил его недолго, а увидев кровь, и вовсе прекратил избиение, у тебя было золотое сердце ребенка — а теперь твоя голова красуется на штыке…

— Ах ты сукин сын, черномазый бандит, ты у меня получишь!..

Его оскорбления не задевали тебя, я ведь сказал, что достоинства у тебя было больше, чем у всех нас, вместе взятых.

— Вот что я скажу тебе: ты террорист, и ПИДЕ тебе покажет, как поднимать руку на белого…

Моросит мелкий дождь, канун рождества господа нашего Иисуса Христа. Маниньо, мама, Рут сидят за столом, у нас праздник. Через неделю мы будем танцевать на балу в офицерском клубе, и я поднимаюсь из-за стола, иду к себе в комнату, возвращаюсь оттуда спокойный, не отвечаю на вопрос мамы: «Кто это?» — она единственная следит за мной, остальным не до меня: они веселятся. И вдруг появляется Кибиака, сердце беззащитного ребенка плачет, охваченное гневом, в темноте веранды.

— Черт возьми, Майш Вельо! Знаешь, как тяжко не быть человеком!

Рождественская ночь. Я кладу в ботинок единственную игрушку, которую заслуживает мой друг Кибиака, исполненный такого достоинства, — парабеллум девятимиллиметрового калибра. Он направляется по дороге, ведущей в лес, в сторону Мабубас, иу него нет путеводной звезды на востоке, как у нас с Пайзиньо. Он задушил своими руками угрожавшего ему расправой хозяина. Исполненный достоинства даже в том, какой смерти он предал обидчика: Кибиака не применил ни ножа, ни огнестрельного оружия — руки повинны в том, что существуют люди с идеями, исполненные достоинства. Он, Кибиака, оказал ему честь, избрав такое наказание.

Я чувствую, что на меня смотрят. Это не полицейские из джипа, что стерегут прислоненного к стене Пайзиньо, а теперь заставляют его войти в дом. Это все остальные. Спокойные и молчаливые, они смотрят на меня. Я гляжу на них, и они опускают глаза. Мне хочется, чтобы кто-нибудь удержал мой блуждающий взгляд, остановил его на себе, чтобы кто-нибудь мне ответил, ведь Пайзиньо уже не может этого сделать, но тщетно. В них нет ни дружбы, ни ненависти, ни печали, ни радости. Они просто смотрят, не выражая никаких эмоций, или же эти эмоции таятся так глубоко, что я уже не могу их распознать? Вероятно, так оно и есть, они скрыты многими годами, веками, но люди, конечно, не испытывали ненависти ко мне: чтобы ненавидеть, надо быть равными, а они не чувствовали себя такими же, как я, а я, хоть и чувствовал себя равным им, на самом деле им не был. Я стоял вместе с ними, впереди, позади, среди них и хотел бы предстать пред ними обнаженным, пускай они видят и слышат, чувствуют, кто я такой, что я думаю и переживаю, ведь этот подпольщик для меня больше чем брат по крови и разуму, по всему, что отличает человека от других живых существ, что таится под черепной коробкой и проявляется в руках, ибо руки — наш мозг. Однако мне это не удалось. Душа моя была для них закрыта, так же, как и их для меня. И все же я ощущал себя таким беззащитным, что в брюках, рубашке и в шляпе я казался себе голым, да так и было, пока хоть один квадратный миллиметр моей кожи оставался в их поле зрения: я стоял перед ними голый, с исказившимся от боли из-за ареста Пайзиньо лицом. Они не умели читать в моей душе, но этого и не требовалось; хотя мое тело, моя кожа были прикрыты одеждой, точно саваном, меня выдавало то, как я шел, как ставил ноги, размер и фасон обуви, привычка с силой опирать ступню на пятку — такая походка лишь у тех, кто не испытывал панического страха, заслышав окрик патрульного: «Удостоверение личности! Налоги уплачены? Куда идешь в такой час? Где работаешь?», и кого во время облав не избивали, не унижали и не убивали. Мы были такими разными, что в их глазах я был голым. И когда я умру и меня похоронят, даже тело мое будет иметь другой запах, по которому они догадаются, чем я питался в течение десятилетий, им эти кушанья были знакомы лишь понаслышке, но по запаху они догадаются. Даже мертвый я буду отличаться от них, потому что при жизни ел досыта и питался куда лучше, чем они.