Избранные произведения - [92]

— Погибнем вместе с домом, смоем бесчестье в пламени и руинах! — кричал Маниньо.

— Когда увидишь, что тебя собираются обмануть и предать, надо вовремя выпрыгнуть из окна. Всегда найдется время отмыть физиономию от грязи, черт возьми! — возражал ему я, кипя от гнева.

А Кибиака смеялся. Он не понимал наших споров, Пайзиньо же, если был в хорошем настроении, широко улыбался и говорил, что мы попусту тратим время, все равно нам никогда не понять друг друга.

— Можем ли мы своей смертью оживить мертвецов, Кибиака?

И тут Кибиака не смеялся, он еще не понимал этого по-настоящему. И Пайзиньо умолкал, потом он скажет Кибиаке, когда они вдвоем будут сидеть за кружкой пива: как понимать человеческое достоинство, когда у тебя нет работы и ты остервенело, почти маниакально отбиваешься от попыток тебя унизить? И тогда Кибиака засмеется и скажет Пайзиньо:

— Этот Майш Вельо вечно все усложняет!

Кем он только не был — посыльным, мальчиком на побегушках, заправщиком на автостанции, сторожем, сапожником, официантом в кафе, работа была самая грязная, унизительная, которую труднее всего выдержать, да к тому же временная или сезонная. Постоянного места работы он никогда не имел, все было просто: Кибиака не терпел пощечин и оплеух за самые пустячные проступки, его достоинство бунтовало. И в простоте душевной ты смеялся, слушая, как мы спорим до хрипоты, пытаясь убедить друг друга, а затем уходил, ведь хлеб насущный зарабатывают в поте лица, упорным, хотя иногда и радостным трудом.

Вот Кибиака в красной куртке и колпаке из черной бумаги, весь обвешанный серпантином, кричит и смеется своим детским смехом, и все малыши протягивают к нему руки, хохочут, кричат, галдят, а он, получив зажатую в потном кулачке блестящую монету, вручает маленькому покупателю завернутое в яркую бумагу лакомство — легкую и воздушную сахарную вату, и Мария смотрит на меня с презрительным недоумением, она смотрит на меня, и на переносице у нее появляется морщинка, которая так портит и загрязняет ее имя, гладкое и белое, словно ее кожа, когда Кибиака кивает и улыбается мне, здороваясь.

— Майш Вельо! Нашел с кем связаться!

И моя простодушная улыбка гаснет от невысказанной боли в глазах Марии, теперь я знаю, что ничто в этом мире не доставит мне снова той радости, какую я испытал только что, попав на ярмарку в Висентинас; был солнечный день, и я сразу решил, что куплю у Кибиаки розовую сахарную вату и отдам первому встречному малышу, который взглянет на меня с завистью, засунув палец в рот, и Мария будет смеяться вместе со мной, она будет счастлива, но нет! — она испепеляла меня суровым взглядом своих медовых глаз, и я тут же вспомнил сестру.

Когда ты говоришь с Кибиакой, твои ясные карие глаза такие добрые, моя невестка-мулатка, такие спокойные, и он, воплощение человеческого достоинства, растерялся. Зека и Кангуши потрясены, они думают, что эта смуглая девушка с такими спокойными глазами сошла с ума, и им страшно, целую неделю они трудились, расставляя силки, обегали весь муссек, облазили все лужи и озера, взбирались на высокие мулембейры, ползали в зарослях колючей кассунейры, мочили ноги в утренней росе — Зека, пошли! Нгуши, скорее! — и должны были продать штук сто, не меньше, они знают — все дети знают, какому малышу из Макулузу неизвестна добрая душа Кибиаки? — что выручку разделят на три равные части. И вот на маленькую веранду вышла девушка и сказала:

— Входите!

И сердце у Кибиаки вдруг на мгновение остановилось, он посмотрел на Зеку и Нгуши, вид у обоих был очень серьезный. Кибиака знает, Кибиака мог бы рассказать, как он по глазам этой девушки сразу понял, что она никогда его не унизит, и его исстрадавшееся сердце омылось, точно росой, каплями горячей крови, эти необыкновенные глаза заслуживали такого подарка. Вот они показывают ей первую клетку, и Кибиака, точно во сне, бормочет что-то невнятное, а девушка непринужденно спрашивает: «Вы их сами ловите? А бывает, что они умирают в неволе?»

— Я подарю вам пару вдовушек, если вы купите эту клетку.

Как она засмеялась в ответ, боже мой, как она засмеялась, и даже Зека захохотал, и ей понравился его смех, Пайзиньо, ей понравился мой смех, и тогда я сказал:

— Пятьдесят эскудо за все клетки с птицами!

И она ушла в дом, Пайзиньо, я подумал, что она хочет позвать отца или мать, чтобы прогнать нас, и на всякий случай придвинул клетки поближе к себе и предупредил Нгуши и Зеку, но она вернулась одна, протянула мне деньги, улыбнулась:

— Это все мои сбережения. Вы меня разорили!

Знаешь, Пайзиньо, мне вдруг показалось, будто мы с ней знакомы с детства. Она взяла клетки и повернула их дверцами к улице, тогда я решил, что ей будет интересно узнать названия птиц, и, указывая пальцем на каждую, стал говорить: бенгалиньяс, маракасоэнс, а на кимбунду мбалакашонго, гунго или гунгастро — осторожнее, у них острый клюв! Вот эта — плимплау, если хотите доставить ей радость, угостите ее плодами мулембы, вот эта, длиннохвостая, — мукенде-кенде, что значит камышовый хвост, правда, поет она немного хриплым голосом, зато выделывает замысловатые коленца, послушайте: «Xié, xié kolombí-kolombí, muhatu ua mundele…» — тут я спохватился, Пайзиньо, и замолчал, опустив непристойный конец фразы насчет белой женщины, не дай бог, если она понимает кимбунду!.. Вот эти самые лучшие, кашеше, их прозвали небесными, вы только взгляните, барышня, ведь они голубые, как небо, а какой цвет потрясающий, правда? А этому дали прозвище «святоша», вы меня простите, барышня, ее еще называют «Матиас-колбасник»: когда она поет, кажется, будто просит: «Подайте корочку хлебца!», а вот птица бигоде, по прозвищу «сургучный нос»… Однако она даже не засмеялась, представляешь, Пайзиньо! И вдруг сказала: