. Кругом лес, отдыхающий в тишине после перестрелки и пулеметных очередей. А вдалеке, внизу, равнина с зеленой травой, клумбы с цветами, деревня, где в глазах, в ушах, в чреве молчаливых женщин застыла смерть. Солдат украл у старика кажингу, решил взять на память, и старый вождь лежит на солнцепеке с обнаженной головой, а повсюду вокруг него кровь, на настиле моста содрогающиеся в конвульсиях груды тел, стоны, вздохи, и вдруг раздается: бух! бух! — это мертвецов сбрасывают в реку, и кровь уносит течением в море. А Виейринья, герой побоища на берегу реки, знай себе рассказывает:
— И этот старый прохвост подзывает меня: «Господин прапорщик, господин прапорщик!» — и говорит, улыбаясь: «Я еще жив, белый! Прикончи меня!»
Я содрогаюсь: до начала третьего года войны остается двадцать минут, и мужество состоит в том, чтобы не умереть.
Об этом и говорит Пайзиньо, когда мы сидим около скелета на дне заколдованной пещеры Макокаложи:
— Надо шевелить мозгами!
И лишь теперь, подойдя к концу повествования, в тот самый момент, когда теряю его навсегда, я отчетливо, со всей ясностью понимаю, что Пайзиньо имел в виду. Неужели правда всегда горька? У Пайзиньо была не такая, как у нас, голова, он был не такой, как мы, и лишь в тот момент, когда я теряю его навсегда, я понимаю это, и, хотя Маниньо умер, а я не могу сообщить Пайзиньо об этом, на душе у меня становится спокойно и радостно, но тут же мне делается больно и грустно, я знаю: он пожертвует собой ради меня, а я этого не заслуживаю. Я внутренне содрогаюсь: двое лучших расстелили передо мной свои жизни. Полководцы дружбы, вы слышите? Потому что Пайзиньо ни за что не предаст. Он создан иначе, чем мы, из той самой священной глины, смешанной с нашей кровью, и белых цветов мупинейры, которые служат пищей колибри, голова у него не такая, как у нас, у нас она просто-напросто часть тела. У него же голова — выточенная с высочайшей точностью деталь, точнейший инструмент, который он каждый день упражнял размышлениями и действием. Он «шевелил мозгами», думая, контролируя, приказывая, изучая, ведя пропаганду, организовывая — жил полнокровной жизнью, духом и телом.
На теле его не было ни единой царапины, Пайзиньо шел спокойно и прямо, недаром он столько занимался гимнастикой йогов, зато голова его была изуродована до неузнаваемости. Враг определил его сильную сторону, он тоже изучал неприятеля. Лицо его было сплошным кровавым месивом, губы и нос были расплющены резиновой дубинкой, глаза слезились помимо его воли. И только тогда я догадался, что означают слова, которые он повторял так часто, что это казалось нам почти оскорблением:
— Надо шевелить мозгами!
И я обрел уверенность, я понял, что он никогда нас не выдаст, что его голова никогда не предаст тело и что это тело, даже если ему будет грозить смерть, никогда не предаст его голову. Пайзиньо видел в своей жизни только одну цель, его нельзя было сломить — его можно было только физически уничтожить.
Он посмотрел на всех нас, взглянул на меня, точно никогда прежде не видел, и мне стало стыдно, что я не успел побриться и надеть черный галстук и пиджак — чтобы он знал, что Маниньо, лучшего из нас, уже нет в живых.
Полицейская машина рванулась с места. Я стою там же, где стоял, около Марикоты, а через несколько часов состоятся похороны моего младшего брата.
Что же останется от нас, ребят из Макулузу?
Перевод Е. Ряузовой.
